Александра Толстая - Жизнь с отцом
А сделали ли они так - не знаю".
- Поняли, дети? - спросил отец.
- Да, да!
- Ну, пойте теперь!
И все, начиная с дедушки, запели "Птичка Божия не знает"...
- Ну, а конфетку вам можно? - спросил дедушка.
- Мы у мамы спросим! - и побежали.
Когда отец встретил Леву Сухотина, он, смеясь, сказал ему:
- Ну, Левочка, я вашему сыну социалистическую сказку рассказал!
Отца не переставая занимал вопрос, в какой форме можно было заронить в детях интерес к нравственным вопросам. На другое утро он спросил, поняли ли дети его сказку? Мика не понял, а Таня рассказала мне сказку с начала и до конца, и когда подошла к месту, где дети отказались от молока, она говорила чуть слышно, и мне показалось, что она вот-вот расплачется. Я рассказала об этом отцу, он был, видимо, тронут.
Брат Лев вызвал мать в Ясную Поляну. Это снова привело ее в нервное состояние. Она плакала, осуждала отца за эгоизм, жаловалась, что он отпускает ее одну.
Чтобы успокоить отца, я вызвалась проводить мать до Ясной Поляны. Отец благодарил меня, а Таня уверяла, что я совершаю подвиг.
Мы прожили несколько дней в Ясной. Без отца мам? была гораздо спокойнее. Но как только вернулись в Кочеты, она снова впала в нервное состояние. Малейший повод выбивал ее из равновесия. Приехал киносъемщик от фирмы Дранкова и добивался возможности снять отца. Этого было достаточно, чтобы взволновать мам?. Она во что бы то ни стало желала сняться вместе с отцом и вкладывала в это желание столько страстности, столько беспокойства, точно для нее это было вопросом жизни или смерти.
- В какой-то газете напечатано, - говорила она, - что Толстой развелся с женой! Так пусть все видят теперь, что это неправда!
Во время съемки она несколько раз умоляла отца посмотреть на нее.
С каждым днем она все настойчивее требовала, чтобы отец возвращался в Ясную Поляну. Она страдала невралгией, отказывалась обедать. Стоило только отцу войти в комнату, как она начинала метаться по постели, стонать, охать. При всей своей кротости Душан Петрович подозревал, что мать преувеличивала свои страдания.
Так продолжалось с неделю. Один раз, когда отец уехал верхом, мать в состоянии крайнего возбуждения побежала в сад. Вернувшись, отец не лег отдыхать, а пошел искать ее, но не нашел и просил Душана Петровича пойти за ней. Ее отыскал Михаил Сергеевич на скамеечке около пруда, и Душан Петрович оказался невольным свидетелем их разговора. Они кричали так, что слышно было на деревне.
- Я никогда не видал этого спокойного человека в состоянии такого гнева! сказал Душан Петрович.
Михаил Сергеевич кричал, что если мать тотчас же не прекратит своих комедий, то Лев Николаевич непременно от нее уедет и он - Михаил Сергеевич, и Таня, и все будут на этом настаивать.
- Слава ваша, жены Толстого, рухнет! Толстой сбежал от жены, отравившей ему жизнь!
- Я напишу в газеты, я оправдаюсь! - возражала мать.
- Нет, уж оправдаться тут нельзя. Ушел и ушел. На восемьдесят втором году так себе, здорово живешь, не уезжают от жены!
Михаил Сергеевич говорил, что теперь уже никто не верит ее душевной болезни.
- Нет, я действительно больна! - защищалась мать.
- А если вы больны, то исполните предписания докторов, разъезжайтесь со Львом Николаевичем, иначе придется ему уйти от вас, вот увидите!
- А я тогда напечатаю предсмертное письмо в газеты о том, что он делал, а сама отравлюсь и осрамлю его на всю Россию.
- Да никто вам не поверит, никто не поверит! - вне себя кричал Михаил Сергеевич.
Наконец, мать как будто успокоилась и вернулась домой. Но вечером снова стала требовать, чтобы отец ехал с ней домой, по крайней мере назначил бы день отъезда. Но отец ответил, что он не мальчишка и что жалеет, что раньше давал ей какие-то обещания, а теперь уступать ей ни в чем не будет.
И мать смягчилась, стала просить прощения, сказала, что отдаст ему все его обещания назад.
Двенадцатого сентября мам? одна уехала в Ясную Поляну. Десять дней мы жили спокойно в Кочетах, отдыхая от всего пережитого. Отец работал. За эти дни он получил много интересных, глубоко взволновавших его известий: книгу Купчинского против войны, письмо Николаева о сыне, собирающемся отказаться от военной службы, письмо Булгакова, который также решил вместе с Сережей Булыгиным не идти в солдаты и, наконец, описание мучений отказавшегося Кудрина.
"Знают ли все эти люди, - думала я, - что отец сам терпит не меньшие мучения, чем они? Несет величайший подвиг любви, как сказала Таня?"
В моем сердце не было смирения, а был ужас и отчаяние. Сережа уехал в свое Никольское-Вяземкое, Таня останется в Кочетах, на помощь остальных братьев надеяться нечего, а мы с отцом снова возвращаемся в Ясную Поляну. "Не выдержит отец, умрет", - думала я с тоской.
Последний месяц в Ясной Поляне
На станцию за нами выслали две пролетки. Отец всю дорогу молчал. Вдруг в темноте показался силуэт верхового.
- Иван, что такое?
- А это черкеса графиня прислали с факелом.
Ночь была звездная, светлая, и без факела дорога хорошо видна.
- Не нужно зажигать! - крикнул Иван. - Ступай вперед, вели мужикам дорогу давать!
По шоссе тянулись бесконечные подводы на базар в Тулу. Черкес крупной рысью выехал вперед.
- Правее, правее, черти, иль не слышите! - орал он диким голосом на мужиков.
Дома мам? с страдальческим видом встретила нас на лестнице. За чаем она вздыхала, охала, все как и прежде.
- Она очень плоха, - шепнул мне отец, когда мы на минуту остались одни.
Да, она была очень плоха: обвиняла отца, что он не приехал к ее именинам, бранила его старым эгоистом, эпикурейцем, который живет только там, где ему приятно, не думая о ней.
- Не могу видеть его старой, согнутой фигуры, - сказала она мне. - Он мне так противен, так противен...
Слезы подступали у меня к горлу.
23 сентября был свадебный день. Мам? вышла из своей комнаты нарядная, в белом шелковом платье, к завтраку подали шоколад, все по-праздничному, и только в душах наших было темно и мрачно. Когда я вошла к отцу в кабинет, я заметила, что на стене нет ни моего портрета с отцом, ни Черткова с внуком Илюшей. Оказалось, мам? их сняла и на их место повесила свой портрет.
После завтрака мам? стала готовить экран, чтобы сняться вместе с отцом. Она очень волновалась, не знала, согласится ли он, так как недавно он дал ей обещание, что для Черткова сниматься больше не будет. Отцу было тяжело, но, во избежание слез и разговоров, он согласился. Портрет не вышел. На другой день мам? потребовала, чтобы отец снялся с ней на дворе. Было холодно, дул сильный ветер, мам? надела белое, шелковое платье и позвала отца. Я просила его надеть пальто и шляпу, но он отмахнулся от меня и пошел раздетый, с непокрытой головой. Он мрачно стал рядом с матерью, заткнув руки за пояс. Старушка Шмидт наблюдала из окна эту сцену, ахала и возмущалась. Мать хотела повернуть лицо отца к себе, но ей это не удалось. Отец стоял как столб.
Все кипело во мне от возмущения, от страха, что отец простудится, я не выдержала и стала громко высказывать свои чувства. Я не помнила, что я говорила, но Мария Александровна все старалась успокоить меня.
- Что ты, Саша, так кричишь?
Я не заметила, как вошел отец. Я повторила ему все, что только что говорила.
- Ты ради матери, которая делает тебе столько зла, пожертвовал другом, дочерью, - кричала я, - ведь я не сама повесила свой портрет у тебя в комнате, ты повесил его, а теперь не решаешься взять его обратно!
Эх, больно мне, больно до слез вспоминать эту дикую, безобразную вспышку! Дорого бы я дала, чтобы этого никогда не было!
Отец покачал головой:
- Ты уподобляешься ей, - сказал он мне и вышел.
Целый день я не была у него. Было стыдно, стыдно...
За обедом мать говорила, что пошлет сегодняшние фотографии в "Русское слово". Все молчали.
Вечером я по обыкновению сидела и писала в "ремингтонной". На сердце лежал тяжелый, тяжелый камень. Звонок. Мне было стыдно идти к отцу, я послала Булгакова. Через минуту опять звонок. Я опять не пошла. Булгаков вернулся и сказал, что отец спрашивает: почему Саша не идет?
Я пошла.
- Саша, я хочу тебе продиктовать письмо.
- Хорошо.
Я взяла карандаш, бумагу и приготовилась писать. А в душе было желание броситься целовать ему руки и просить прощения. В горле стояли слезы, и я не могла произнести ни слова.
- Не нужно мне твоей стенографии, не нужно! - вдруг со слезами в голосе глухо сказал отец и, упав лицом на ручку кресла, зарыдал.
- Прости меня, прости! - я бросилась целовать его лоб, плечи, руки. Прости!
Долго мы оба плакали. Когда он стал мне диктовать, я сквозь слезы едва разбирала стенографические значки. Наконец, мы кончили.
- Прости, - повторила я снова, - прости меня!
- Я уже все забыл, - сказал он.
Наутро, когда я пришла к отцу, мне бросился в глаза мой портрет, висящий на прежнем месте. Мне стало страшно, что из-за этого снова выйдет история. Все то, что вчера было так мучительно, сегодня переболело и не причиняло страданий, я только думала о его спокойствии.
