Катриона Келли - Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя
Столь же широкого признания удостоилось другое произведение этого времени: картина Никиты Чебакова, на которой Павлик бросает вызов отцу и деду. В центре полотна светловолосый мальчик в традиционной русской крестьянской рубахе, брюках и ботинках (тогда было не принято изображать ребенка босоногим, что с исторической точки зрения выглядело бы более правдоподобно). С гордо поднятой головой, выдвинутым подбородком и идеальной осанкой, Павлик олицетворял собою непреклонный вызов. На левой стороне полотна сидят за столом, глядя на своего обвинителя, два бородатых мужика. У более молодого, очевидно отца мальчика, мягкое, нерешительное лицо, он явно пасует перед взглядом Павлика. Зато дед, наоборот, глядит на него в упор. В левом углу картины нарисованы висящие на стене иконы — символ отсталости, — под которыми сидят взрослые. Павлик же находится с правой стороны, однако, учитывая обратную перспективу, характерную для иконописи, на этой «советской иконе» Павлик оказывается как раз на левой стороне. Смысл картины вполне ясен: в поединок вступили старость и молодость, при этом первая символизирует отсталость, темноту и предрассудки, а вторая — прогресс и свет.
Очевидность морали этого живописного полотна соответствует его чрезвычайно примитивному исполнению с точки зрения композиции и палитры — черта, характерная для многих сюжетных картин соцреализма, видевшего основное достоинство в доступности для неподготовленного зрителя. Но работа Чебакова менее прямолинейна, чем кажется на первый взгляд, и не лишена некоторых визуальных аллюзий. Британскому зрителю, например, в ней видится перекличка с картиной викторианского художника Уильяма Фредерика Йеймса «Когда ты в последний раз видел своего отца?» (1878). Это знаменитое полотно, изображающее мальчика, который отказался выдать пуританам своего отца-роялиста, ставя долг перед короной и отцом превыше всего[215]. Вряд ли, однако, эта аналогия приходила в голову Чебакову; равно сомнительно и то, что он вообще слышал о существовании Йеймса. Здесь напрашивается еще одна впечатляющая параллель, а вернее, антипараллель со знаменитым в эпоху fin-de-siecle изображением детской святости — «Видением отроку Варфоломею». На этой картине Михаила Нестерова (1890), по случайному совпадению написанной в Уфе, худой, угловатый, светловолосый мальчик поднимает исполненный преклонения взор на стоящего перед ним бородатого старца. У Чебакова такой же худой и угловатый Павел, но со взъерошенными, а не приглаженными волосами, тоже бросает взгляд на бородатого старика, но в этом взгляде читается не преклонение, а вызов.
Впрочем, современникам Чебакова важно было вписать произведение не в историко-художественный, а в идеологический контекст. «Павлик Морозов» получил восторженный отзыв в обзоре Всесоюзной выставки 1952 года, появившемся в журнале «Советское искусство». «Эта картина — бесспорное достижение художника и одно из самых волнующих полотен выставки вообще», — восхищался анонимный рецензент, хваливший изображение как «борцов за победу социализма в лице юного героя», так и «озверелых врагов трудового народа» в лице его антагонистов-кулаков. Картина Чебакова удостоилась публикации цветной репродукции в журнале — честь, выпавшая немногим{310}. В то же время в рецензии указано на одно обстоятельство, которое мешало дальнейшему продвижению мифа о Павлике, — на его привязанность к определенному историческому моменту. Полотно, по словам рецензента, «переносит нас из современности к событиям недавнего прошлого, в область исторического жанра»{311}.
Из мученика, чья гибель еще совсем недавно являлась ярким признаком сегодняшнего дня, Павлик превращался в достояние истории, отделенной от современности только что отгремевшей войной и ее героями — Зоей Космодемьянской и Володей Дубининым. Существенно и то, что герои войны следовали «закону молчания», который вызывал в среде сверстников большее уважение, чем поступок сына, донесшего на своего отца взрослому начальнику.
В 1930-е годы дети боялись, что у них не хватит отваги поступить, как Павлик. Теперь изменилось само понятие доблести. Нередко дети военных лет испытывали себя, хватит ли у них силы воли выдержать пытку. Так, одна десятилетняя девочка, претерпевая боль, долго не отрывала рук от раскаленных колец домашнего обогревателя{312}. Павлик, во всяком случае для части поколения военного времени, стал чужеродной фигурой. Один из респондентов, родившийся в середине 1930-х, вспоминает: «Не помню, чтобы нам о нем много рассказывали… Для нас он был стукач… Мы были военное поколение, и мы знали, что нельзя никого предавать… Вот в чем я благодарен советской школе — хотя вообще я не люблю говорить, что я благодарен советской школе — что она меня научила ни на кого не стучать»{313}. Сверстник этого человека, безвременно умерший фольклорист Евгений Алексеевич Костюхин (1938—2006), рассказал мне в 2001 году, что не поверил в ревизионистскую версию смерти Павлика, предложенную Дружниковым, — и не из идейности, просто он считал, что каноническая биография выражает по крайней мере некую символическую справедливость: «собаке собачья смерть»{314}. Такое отношение к Павлику Морозову определялось традиционными ценностями, принятыми в дворовой и уличной среде и поднятыми на щит военной пропагандой; согласно этим ценностям, предательство является самым страшным преступлением. Как мог мальчик, добровольно выдавший все, что знал, вызвать уважение в культуре, где настоящими героями были те, кто умирал, не дав вырвать из себя ни слова?!
Тимур, напротив, сохранял свою привлекательность даже для тех, кто тяготился принудительной пионерской активностью. Павлик Морозов «наушничал», а Тимур «по крайней мере хотел помогать людям». По словам женщины, выросшей в Брянской области в рабочей среде конца 1940-х, «мы все в Тимуров играли в детстве»{315}. В «Павлика и кулаков» никогда не играли. Отчасти популярность Тимура среди детей, как и популярность взрослого героя Чапаева, объясняется тем, что оба они были героями фильмов{316}. Имя же Павлика обычно ассоциировалось у ребенка с принудительной зубрежкой для пионерского собрания, что, конечно, не способствовало выбору этого персонажа в ролевые модели. И более привлекательными в качестве образцов для подражания стали герои войны вроде Зои Космодемьянской и Володи Дубинина.
В послевоенное время Павлик так и не смог подняться на вершину славы, на которой он находился до 1940 года. Попытка возрождения легенды, предпринятая в послесталинскую эпоху, тоже, как мы увидим, оказалась совершенно бесплодной.
Глава 7.
ПАВЛИК ПОСЛЕ СТАЛИНА
5 марта 1953 года с «гением всех времен и народов», «генералиссимусом» и «корифеем всех наук» Иосифом Сталиным случилось наконец то, что не предусматривалось ни в одном культовом документе: он умер. Кончина вождя вызвала у некоторых скрытое ликование, но большинство ощутили ее как глубокую утрату. Однако уже к 1954 году в воздухе, по крайней мере в среде партийной верхушки, появились признаки того, что у психоаналитиков называется «обратным переносом». После разоблачения Н.С. Хрущевым так называемого «культа личности» на закрытой сессии XX съезда КПСС в 1956-м начался болезненный процесс пересмотра роли Сталина в истории и изменения отношения к его памяти. Со времени XXII съезда 1961 года обсуждать прошлое стали открыто, начали снимать памятники и переименовывать города, учреждения и улицы, носящие имя Вождя. Особым потрясением для некоторых стало опубликование в 1962 году «Нового курса истории КПСС». Например, служащий Кировского завода Андрей Голиков так отреагировал на замену сталинского «Краткого курса»: «Тут уж полный и беспощадный “разгром” Сталина. Волосы встают дыбом, когда читаешь “обвинения”, приписываемые Сталину “Новым Курсом” /!!/ (восклицательные знаки поставлены автором письма. — К.К.), но ничего, “Сталин” выдержит, а история нашей партии будет писаться значительно позднее, спустя десятилетия, тогда будет видно»[216]. На самом деле сдвиг в отношении к Сталину на высшем уровне произошел раньше, чем мог предположить Голиков. После смещения Хрущева с поста генерального секретаря в 1964-м переоценку личности Сталина приостановили. Тем не менее возврат этой исторической фигуры к прежнему статусу был уже невозможен, а упоминание ее имени стало вызывать у многих скорее замешательство, нежели преклонение.
Дети представляли собой основную целевую аудиторию сталинского культа, так что приоритетной задачей нового времени неминуемо стало вычеркивание из учебников и других школьных пособий цитат и ссылок на Сталина и устранение «искажений истории», произошедших под влиянием личных пристрастий вождя{317}. В учебниках и на уроках подробности «ошибок прошлого» не обсуждались, но какая-то информация о докладе Хрущева по крайней мере до старшеклассников доходила. Так, Андрей Голиков узнал о том, что случилось на XX съезде, от своей 18-летней дочери: «“Папа, это верно, что Сталин враг народа, что он расстреливал безвинных людей?” Эти слова как гром прозвучали в моей голове. Я с тревогой поинтересовался откуда они это взяли. Анна заявила, что об этом им сегодня рассказывали в школе на уроке»{318}. Из школ и других общественных мест, посещаемых детьми, убирались портреты «отца народов». В начале 1963-го в финансовом отчете Дома детской книги в Ленинграде значится сумма в 300 рублей (примерно 500% месячной зарплаты низкооплачиваемого рабочего того времени), потраченная в течение 1962 года на «ликвидацию изображений Сталина»{319}.
