Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга
На Невском проспекте проститутки, срочно приобретшие шляпы с черными страусовыми перьями, демонстрировали потенциальным клиентам свою готовность: «Я – Незнакомка, хотите познакомиться?» Или еще завлекательнее: «Мы – пара Незнакомок. Можете получить «электрический сон наяву», жалеть не станете…» Блок получил от читателей титул «поэта Невского проспекта». Это уж был, по выражению современного критика, «декаданс декаданса».
* * *Вместе с другими «думающими девушками России» «Незнакомкой» Блока зачитывалась и молодая Анна Горенко. «…Оно великолепно, это сплетение пошлой обыденности с дивным ярким видением», – восторгалась 17-летняя поэтесса, только что выбравшая для себя странно звучащий для русского уха псевдоним с татарскими обертонами «Ахматова», так как отец запретил ей подписывать стихи «Горенко», сказав: «Я не хочу, чтобы ты трепала мое имя!» (В семье Ахматовой царил традиционный по тем временам культ Блока; например, ее сестра «боготворила» Блока, утверждая, на модном декадентском жаргоне, что у нее «вторая половина его души».)
Запутанные отношения Ахматовой с Блоком и возникшая вокруг этих отношений легенда займут в жизни Ахматовой одно из важнейших мест; позднее она будет сокрушаться, что легенда эта «грозит перекосить мои стихи и даже биографию». Но тогда, в 1907 году, Ахматова об этом еще не догадывалась, хотя с детства ценила себя достаточно высоко. Родившаяся, как она любила напоминать нам, в один год с Чарли Чаплином, «Крейцеровой сонатой» Льва Толстого и Эйфелевой башней, свое первое стихотворение Ахматова написала в 11 лет, но уже раньше отец называл ее «декадентской поэтессой». Тогда же она начала писать свою «автобиографию», а в 15 лет, остановившись у дачи, где она родилась, выпалила маме: «Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска». «Мама огорчилась, – позднее вспоминала Ахматова. – «Боже, как я плохо тебя воспитала», – сказала она». (В этом, как и во многом другом, Ахматова оказалась пророчицей: место ее рождения стало к концу XX столетия местной достопримечательностью.) Когда подруга по гимназии принесла Ахматовой букет ландышей, та с презрением отвергла подарок, заявив, что ей нужны по меньшей мере «гиацинты из Патагонии».
В гимназии Ахматова обращала на себя внимание стройной гибкой фигурой; лицом, на котором большие светлые глаза странно выделялись на фоне черных волос и темных бровей и ресниц; необычным профилем (подругам уже тогда запомнился нос с «особенной» горбинкой); гордостью, упрямством и капризностью и – особенно, замечательным знанием модернистской поэзии.
В 14-летнюю Ахматову влюбился гимназист Николай Гумилев, старше ее на три года. Так завязалась другая легенда русской культуры XX века, началась другая ведущая тема ахматовской мифологии. Гумилеву, ставшему впоследствии прославленным поэтом, суждена была страшная судьба. Но в 1903 году долговязый, косолапый, косоглазый и вдобавок шепелявый гимназист 7-го класса не произвел на надменную и резкую девочку никакого впечатления. Не помогли и посвященные ей стихи (Гумилев сочинял чуть ли не с пяти лет).
Гумилев, однако, был юношей тоже упрямым и упорным. Он настойчиво и целеустремленно тренировался в стихосложении, изучал мировую поэзию (особенно французских символистов) и неуклонно продолжал предлагать Анне руку и сердце. Она несколько раз ему отказывала, потом полусоглашалась, потом опять отказывала. И наконец, написав ближайшей подруге: «Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу», 25 апреля 1910 года вышла за Гумилева замуж. Как часто бывает в таких случаях, женитьба стала «началом конца» их отношений. Гумилев, посвятивший Ахматовой не имевший прецедента в истории мировой поэзии (за исключением, быть может, сонетов Петрарки к Лауре) цикл любовных стихов, в которых воспевал ее как русалку, колдунью, царицу, из-за нее несколько раз покушавшийся на самоубийство, вдруг стал тяготиться ее обществом.
Из-под венца молодожены сразу отправились в Париж. 1910 год был, как любила позднее вспоминать Ахматова, годом смерти Льва Толстого, кризиса русского символизма и ее знакомства с молодым и непризнанным художником Амедео Модильяни. Но в том году Ахматова встретилась с Модильяни всего лишь несколько раз. По-настоящему они сдружились в 1911 году, когда Ахматова вновь оказалась в Париже. Их отношения Иосиф Бродский много лет спустя с некоторой поэтической гиперболизацией описал как «Ромео и Джульетту» в исполнении особ царствующего дома». Эта характеристика, рассказал мне Бродский, «чрезвычайно развеселила» престарелую Ахматову. А тогда Модильяни и Ахматова бродили под парижским дождем, заходили в Лувр, чтобы посмотреть на египетских мумий (Ахматову потом за ее невероятную худобу и таинственность прозвали «мумией, которая всем приносит несчастье»), и наблюдали, как над Эйфелевой башней (ровесницей Ахматовой!) кружились похожие на этажерки ранние аэропланы.
Полетами тогда увлекались и в Париже, и в Петербурге. Блок, не пропускавший ни одного показательного полета, сочинил стихотворение «Авиатор», посвященное памяти летчика, погибшего у него на глазах. Летчики, которые тогда еще забавлялись тем, что поражали сверху мишени апельсинами, вызывали всеобщий интерес. Они представлялись загадочными и сексуально возбуждающими; в одном петербургском театре шел фарс, в котором дама, домогавшаяся взаимности летчика, исчезала вместе с ним в самолете за облаками. Оттуда вскоре начинали доноситься страстные звуки, а в публику, точно на сеансе невидимого стриптиза, плавно приземлялись одна за другой интимные предметы женского туалета.
Модильяни, как вспоминала Ахматова, тоже живо интересовался авиаторами, предполагая, что это какие-то необыкновенные люди. Самой Ахматовой запомнилась встреча со знаменитым пилотом Луи Блерио. Она и Гумилев обедали в парижском ресторане; Блерио к ним подсел. Во время обеда Ахматова скинула с ног новые, немного жавшие туфли. Когда они с Гумилевым вернулись домой, в одной туфле Ахматова обнаружила записку с адресом Блерио.
Модильяни нарисовал серию портретов Ахматовой. Один из них, в «египетском» стиле (Модильяни тогда увлекался искусством Египта), часто воспроизводится теперь на обложках книг Ахматовой. Но в своей первой книге, выпущенной в 1912 году (за собственный счет и тиражом в 300 экземпляров) под скромным и скорее традиционным названием «Вечер», Ахматова портрет работы Модильяни не поместила. «Вечер» был украшен типично «мирискусническим» фронтисписом Евгения Лансере. (Модильяни, по воспоминаниям Ахматовой, над живописью «Мира искусства» откровенно смеялся.)
* * *«Вечер» был встречен критикой более чем благосклонно, его маленький тираж мгновенно разошелся. Книгу одобрил даже строгий Гумилев – по словам Ахматовой, «до жестокости прямолинейный человек, о стихах всегда судивший крайне сурово» (раньше он настойчиво рекомендовал жене пойти в танцовщицы: «ты же гибкая»). Сама Ахматова впоследствии свою первую книгу с некоторым кокетством именовала «бедными стихами пустейшей девочки». Если ей верить, от огорчения, что «Вечер» появился, она удрала в Италию и, «сидя в трамвае, думала, глядя на соседей: «Какие они счастливые – у них не выходит книжка».
Многим теперь представляется, что именно в Ахматовой женщины России впервые обрели свой поэтический голос и культурное представительство и что в этом смысле она дебютировала, так сказать, на пустой сцене. Это не так. Творчество Ахматовой увенчало долгую славную литературную традицию. Ахматова и ее младшая современница Марина Цветаева были гениальными поэтами (обе они не любили слово «поэтесса»), но и до них в России было немало успешных и знаменитых женщин-литераторов. Любопытно, что известная русская поэтесса Анна Бунина (1774–1829) приходилась дальней родственницей деду Ахматовой с материнской стороны. Блестящими кометами сверкнули на литературном небосклоне писавшие стихи и прозу княгиня Зинаида Волконская (1789–1862) и графиня Евдокия Ростопчина (1811–1858).
На всю Россию прошумело опубликованное Пушкиным в 1836 году сочинение Надежды Дуровой «Из записок кавалерист-девицы»: мемуарный рассказ о невероятных подвигах автора, переодетого в мужской костюм, в сражениях против Наполеона.
По мере того как в России расширялся литературный и газетно-журнальный рынок, роль участвовавших в нем женщин-профессионалок резко возрастала. В редакциях остро нужны были переводчицы, корректоры, переписчицы, секретарши; русские образованные женщины с охотой занимали эти позиции, вызывая ужас властей. В 1870 году всесильный шеф жандармов Петр Шувалов представил императору Александру II специальную докладную записку, в которой бил тревогу: «Наша женщина мечтает вести жизнь безнравственную, говоря, что слово нравственность изобретено деспотизмом мужчин… Нельзя не признать, что женщина-нигилистка гораздо вреднее женщины открыто дурного поведения». И грозно вопрошал жандарм, которого называли «главным инквизитором империи»: «Может ли быть хорошей матерью и доброй хозяйкою та женщина, которая станет проводить половину дня в канцелярии или конторе, наполненной мужчинами, где неизбежно образуются известные связи и происходит деморализация?»
