Александр Пыжиков - Грани русского раскола
Отражением указанных процессов стало и то, что с 70-х годов XIX века противоречия внутри раскола на идейно-религиозной почве постепенно затухают, а на передний план выходят хозяйственные конфликты, имевшие в отличие от догматических споров сугубо практический смысл. Взаимоотношения хозяин – работник становятся более актуальными, чем прежняя старообрядческая общность. Известный писатель Г.И. Успенский хорошо уловил разницу между старыми и новыми представителями торгово-промышленного мира. По его наблюдениям, если купец первой половины XIX столетия считал, что ведет свою коммерческую деятельность «не совсем чтобы по-божески», то в 1870-х годах он уже не сомневается: дело это настоящее и его надо благодарить за денежные пожертвования на общие нужды; хотя он «действует из личных выгод, но зато дает другим хлеб»[638].
Эти наблюдения подтверждает описание атмосферы, царившей в пореформенный период на владимирских мануфактурах. Его оставил в своих очерках 1872 года литератор Ф.Д. Нефедов:
«Старики-фабриканты, которые хорошо помнили свое родство с рабочими и знали, что только их труду они обязаны своим богатством и славою, сошли со сцены; их место заняли молодые...
Всякое нравственное звено отцов-фабрикантов с их рабочими перестало существовать, было порвано; теперь никакой общности в интересах не существует. Есть только два, резко один от другого отделенных класса: наверху пьедестала стоит горсть фабрикантов, этих новых божеств, а внизу его лежат распростертыми десятки тысяч новых париев»[639].
Читая эти слова, лучше понимаешь, почему в России деятельность той самой «горсти хозяев» не могла привести к полноценному утверждению института частной собственности: в глазах народа она выглядела несправедливо полученной. Исследователи старообрядчества фиксировали в 70-х годах XIX века, что масса раскольников (мещан и крестьян) отшатнулась от богатых горожан и от купцов, «брады честные оскобливших» ради коммерческих привилегий и официальных почестей. В результате раскол:
«стал прятаться по селам да по темным закоулкам городов и рабочих поселков, становясь, таким образом, исключительным достоянием народа»[640].
Этим объясняется тот факт, что внешне раскол, казалось, «уступал как перед силою времени, так и неотвратимостью обстоятельств»[641]. Между тем это впечатление было обманчивым: с расширением капиталистического развития происходило не угасание староверия, а переформатирование (как в верхах, так и в низах) основ и форм его существования.
С 60-х годов XIX столетия правительство пыталось адаптировать существование староверческих масс к новым условиям. Именно на это нацеливались усилия по оживлению церковных приходов: по замыслам властей, вокруг этих центров, а не каких-либо иных нелегитимных структур, должны теперь завязываться взаимоотношения волостного населения. В 1864 году выходит положение «О правилах для учреждения Православных братств». Они призваны налаживать христианскую благотворительность и просвещение в конкретном приходе. Характерно, что при их создании положением разрешало допускать употреблявшиеся в древних церковных братствах обычаи, правила, наименования[642]. В том же году было утверждено приходское попечительство при православных церквах. В попечительство входили местный священнослужитель, волостной старшина; председатель попечительства избирался общим собранием прихожан[643]. Последнее являлось серьезным шагом для господствовавшей церкви, вносившим в ее низовые ячейки заметный демократический дух. Это новшество явно перекликалось с практикой выборности раскольничьих наставников. Попечительство брало на себя содержание объектов социального назначения при приходе – школы, больницы, приюта, богадельни и т.д. Источниками денежных средств выступали добровольные пожертвования от прихожан и посторонних лиц; председатель обязывался ежегодно отчитываться перед прихожанами. Участие в реальных делах должно было превратить приход в подлинный центр жизни отдельной местности[644]. Добавим, что идеалом для разработчиков новой православной концепции прихода являлись церковные общины лютеранской и католической церкви. Как известно, их прочная организация служила надежной духовной и материальной опорой для своих единоверцев[645]. В практической деятельности российские власти пытались ориентироваться именно на эти образцы. Кроме того, дореволюционные исследователи, изучавшие отечественные приходские реалии, прямо связывали жизненность церковных общин с успешным противостоянием расколу, сила которого заключалась именно в общинной организации, где рядовые последователи имели прямое и непосредственное участие в делах; тем самым, раскол предоставлял большую свободу и для выражения религиозного чувства. Поэтому новые подходы к общинному устройству православного прихода были призваны привлекать раскольничьи массы к господствовавшей церкви посредством понятной и привычной для них жизненной практики[646].
Как мы видели, торгово-промышленные верхи раскола быстро и с большой пользой для себя осваивались в новой экономической обстановке, формировавшейся под контролем власти. Но вот о народных низах этого сказать нельзя: преобразования выявили полную их неприспособленность к реальной рыночной среде. Разрушение привычных общинных отношений оказалось крайне болезненным, и прежде всего это касалось психологии. Лучшие умы правящего класса пореформенной России почувствовали, что значительная часть населения страны деморализована. Поэтому они подняли вопрос об адаптации народа к новым условиям. Пути выхода виделись, прежде всего, в формировании рыночной среды, куда втягивалось бы население. Речь шла об организации ссудно-сберегательных обществ как действенном инструменте доведения денежных средств до самых широких слоев. На рубеже 60-70-х годов XIX века такие идеи выдвигались петербургским кружком князя А.И. Васильчикова[647]. Опираясь на западноевропейский экономический опыт, эти представители российского чиновничества и науки заговорили о распространении в хозяйственной практике кредитных и производительных кооперативов. Они были убеждены, что общинные традиции, издавна присущие русскому народу, облегчат внедрение новых форм хозяйствования. А.И. Васильчиков говорил:
«...Русская артель, как и русская община, представляются мне учреждениями, глубоко исходящими из недр русской земли, Я считаю, что артель, точно так же как и ссудно-сберегательные товарищества, круговая порука, взаимное страхование, прямо исходит из того начала, которое образовало общину в России»[648].
По его мнению, эти преимущества нужно использовать для того, чтобы «провести кредит из банков в низшие слои народа»: только реальная общедоступность народного кредита на деле способна поднять благосостояние людей, а отказывать им в кредите равносильно отказу в отправлении правосудия[649].
Члены кружка считали, что кредитно-денежные отношения, сами по себе несвойственные общине, никоим образом не затрагивают механизм ее функционирования. Цель создания общины – самозащита «не столько от людей или не только от людей, но и от природы». Отсюда потребность в объединении усилий, так как кроме своего труда простолюдинам положиться не на что: денежными средствами, которые выполняли бы защитную функцию, они не обладают[650]. Собственно, этим и объясняется укорененность общинных традиций. Теперь же, по уверениям петербургских мыслителей, настало время обеспечить народ местным, мелким, а главное – личным кредитом, что и позволит преобразить экономику страны. Как известно, эти благие начинания закончились неудачей. Внедрение кредита встретило большие затруднения – прежде всего, со стороны тех, кому он непосредственно предназначался. Широкие массы в подавляющем большинстве не проявляли к нему того интереса, которого ожидали авторы инициативы. Так что им оставалось лишь рассуждать о неготовности русского народа к новому и нужному ему же самому делу. Кроме того, в верхах, т.е. в правительственных ведомствах и банках, также без большого энтузиазма восприняли подобные предложения: финансовое обеспечение средств, выделяемых, по сути, под честное слово, сильно смущало бюрократию.
В результате в пореформенную эпоху воззрения кружка А.И. Васильчикова оказались невостребованными, подготовив, правда, почву для будущих изменений[651]. О деятельности кружка неплохо известно в современной литературе[652]. Но здесь мы хотели бы обратить внимание на один аспект, выпадающий из поля зрения исследователей. Инициативы столичных интеллектуалов преподносились тогда исключительно в качестве новации, крайне необходимой российской экономике. Отечественные пропагандисты народного кредита были искренне убеждены в том, что делают абсолютно новый шаг в приобщении масс к прогрессивным формам хозяйствования. Так, участник кружка профессор Петербургского университета Э. Р. Верден прямо заявлял о передовом почине в данном деле Вольного экономического общества и отдельных лиц. Практика кредитных операций, уверял ученый, прежде была чужда и незнакома низам, поскольку никак не отражена в обычаях и быту русского народа[653]. Такая точка зрения удивляет. Деятели передового для того времени круга, рассуждая о возможностях организации в России народного кредита, не усматривали никаких признаков его существования в народе. Хотя те, кто вышел из низов, а не из университетских аудиторий говорили о народном кредите, как об обыденном деле. Например, воспоминания купца-старовера Н. Чукмалдинова повествуют о распространении мелких займов в крестьянской среде, которые никогда не оформлялись расписками, векселями. Все операции полагались на совесть или в крайнем случае требовалось уверение, что «вот вам Бог порядка» или «святой угодник Никола». При этом автор утверждал, что не сталкивался ни с одним случаем каких-либо недоразумений между должником и кредитором: всякие расчеты завершались на оговоренных условиях, добросовестно и верно[654].
