Эдвард Радзинский - Наполеон - исчезнувшая битва
И наступил самый прекрасный день моей жизни... да, наверное, и всего жалкого века, осиротевшего нынче без моей славы, навсегда потускневшего без моей дерзости. Еще там, на острове, бессонными ночами я мечтал, как это случится. Так и случилось! С горсткой солдат, окруженный толпой крестьян, которые шли со мной на весьма возможную смерть, как на праздник, я увидел вдали их. Наконец-то! Это были войска, посланные меня арестовать. Батальон гвардейцев. Они построились в каре и ждали... И тогда я велел остановиться и крестьянам, и своим солдатам. Приказал им опустить ружья. Сказал: "Теперь - мое дело!" И пошел вперед.
В стареньком зеленом мундире, в треуголке и наброшенном на плечи плаще я шел к тем, кто еще вчера были моими солдатами. Я сразу их узнал... вчерашних моих сыновей... потому что все солдаты - мои дети! Это были они солдаты Пятого полка.
Раздалась команда: "Целься!" Они вскинули ружья... Я видел командовавшего ими офицерика, совсем молоденького, видно, из этих "приехавших", не нюхавших пороха аристократов. Я подошел совсем близко... Какие бледные были у них лица, как дрожали ружья в их руках!
"Пли!" - закричал каким-то тонким, жалким голосом офицер... Но они стояли недвижно. И тогда, распахнув сюртук, я сказал: "Солдаты Пятого полка! Кто из вас хочет стрелять в своего императора? Стреляйте!" И они, рыдая, бросились ко мне... Они целовали мне руки... Помню двоих - упав на землю, они обнимали мои колени!..
Так начался великий марш на Париж, равного которому нет в истории. Я только стучал табакеркой в крепостные ворота - и они распахивались передо мной... Фейерверки, ликование... и слезы на глазах людей... И, обгоняя меня, в Париж летели слухи о неприступных крепостях, сдававшихся без боя своему императору. Такой был народный восторг!
Толпа, как море... так же изменчива... И вскоре мой неверный маршал, поклявшийся королю доставить меня в железной клетке, вынужден был заявить: "Я не могу двумя руками остановить движение океана!" Ней присоединился ко мне, мы обнялись, и всё было забыто! Правда, угощая его изысканным обедом, я все-таки спросил у "храбрейшего из храбрых", заботливо подливая ему вина: "А чем собирались кормить меня вы в уготованной мне железной клетке?" И герцог Эльхингенский, созданный мною герцог, прошедший кровь и смерть, заплакал от унижения. "Вы понимаете, что теперь мы навсегда вместе - до гроба?"
Уже на Святой Елене, когда император узнал, что великого маршала расстреляли ничтожные Бурбоны, он почти с ужасом сказал: "Как часто случайно оброненные мною фразы становились пророческими!" И все представлял, как расстреливали Нея в Люксембургском саду...
- Так в пирах и радости, без единого выстрела, я шел к своей столице. Оттуда все время приезжали вчерашние сподвижники, спешили присоединиться ко мне, привозили парижские слухи. Мне донесли, например, что Шатобриан умолял короля остаться в столице. "Мы укрепимся в Венсеннском замке и приготовим Париж к обороне. Да, скорее всего мы погибнем, погибнете и вы, - обрадовал он короля, - но ваша гибель станет бессмертием Бурбонов!.." Он говорил с королем об Истории! Но что могли понять выродившиеся Бурбоны?! История! Слава! К чему им? Набить брюхо, по...ся и в сытости и богатстве помереть от старости. Вот и вся мечта! И вскоре король, уже успевший объявить, что смерть за народ будет достойным финалом его жизни, поклявшийся "умереть только на французской земле", бежал прямиком в Бельгию - в Гент.
Въезжая в Париж, на мартовской дороге я увидел много ворон... и вспомнил о бежавших Бурбонах. "Монитор", еще вчера меня проклинавший, вышел с карикатурой: орлы влетали в Тюильри, откуда поспешно убегали надутые индюки!.. За девятнадцать дней, не сделав ни единого выстрела, не пролив ни капли французской крови, я вернул себе империю. Фантастика? А что не фантастика в моей судьбе?
Так начались мои три медовых месяца с Францией.
Я обратился к нации и союзникам: "Я хочу упрочить свой трон, возвращенный мне любовью моего народа, и потому мне нужен мир. Нет для меня ничего дороже, чем оставаться в мире со всеми державами".
Но они не собирались мне верить. И Меттерних повторил: "Для этого человека нет мира, а есть только перемирие между войнами. Пока он в Париже, мира в Европе не будет". Ему надо было сказать точнее: "Если он сегодня в Париже, мы боимся, что завтра он окажется в Вене".
Они объявили меня вне закона. И вся Европа приготовилась воевать с Францией. Рекрутский набор дал мне жалкое количество солдат - слишком много могил оставили войны. Но обожествление императора доходило до умопомешательства. Да, с таким числом солдат я не мог выиграть, но при таком энтузиазме не мог и проиграть! Однако страшное слово "измена" уже бродило меж солдат. Они не верили моим маршалам, однажды предавшим. И не понимали, почему я вернул их в строй, вместо того чтобы отправить на гильотину, как это сделала бы Революция. Но у меня не было других маршалов, я должен был воевать с этими...
А пока я решил перестать быть самодержцем... на время, чтобы объединить нацию в борьбе со всей Европой. Я объявил, что сохраню за собой лишь столько власти, сколько нужно для эффективного управления государством. Созвал новое Законодательное собрание, министры теперь были подотчетны не мне, а парламенту, пресса - свободна (я отменил цензуру). И теперь сама нация - в лице своих депутатов - предоставляла в мое распоряжение войска. На этих условиях меня поддержали все прежние авторитетнейшие враги "тирании".
Тогда же Люсьен вернулся во Францию и наконец-то согласился принять титул принца. Но со мной не было ни сына, ни императрицы. И я не мог (увы!) вернуть прежнюю: Жозефина умерла... Это было очередное предупреждение судьбы: прежний мир не существовал более... И теперь на балкон к народу со мной выходила ее дочь Гортензия со своими детьми. Но где был мой собственный сын?!
Конечно, либерализация власти, которую я предложил, сделала неэффективным управление страной. Но другого тогда быть не могло. Я ведь получил империю в подарок от нации. Чтобы получить от народа истинную власть, мне нужна была блистательная победа...
В каюте было душно. Заходившее солнце било в закрытое шторами окошечко. Император сидел в расстегнутой рубашке, видна была его толстая грудь. Он диктовал непрерывно, забыв об обеде:
- Перед битвой при Ватерлоо у меня было всего сто двадцать тысяч гвардия, кавалерия и пять армейских корпусов. Ней командовал левым флангом, Груши - правым. Я стоял в центре, готовый прийти обоим на помощь. У Веллингтона было девяносто тысяч - англичане плюс ганноверцы, бельгийцы и голландцы - всё мои бывшие союзники. У Блюхера - сто двадцать тысяч. К ним на соединение двигались войска России и Австрии. Задача была ясна: разгромить пруссаков и англичан до прихода подкреплений.
Дело началось успешно. Ней заставил англичан отступить. Я форсировал у Шарлеруа реку Самбру и ударил в стык армий Блюхера и Веллингтона. И вместе с маршалом Груши разбил пруссаков (как обычно) и отбросил к Льежу. Но добить их мне не удалось. Не подоспел вовремя корпус Друэ д'Эрлона. Он был храбрый солдат, но бездарный генерал.
Мне необходимо было добить Блюхера, чтобы на другой день расправиться с Веллингтоном. И я отправил корпус Груши уничтожить пруссака! У Груши было тридцать шесть тысяч - треть моей армии!
А пока я соединился с Неем. И мы повернули против Веллингтона. Я нашел англичанина вечером семнадцатого июня южнее деревни Ватерлоо перед лесом Суань и встал перед ним, отрезав ему отступление. Фронт составлял всего четыре километра (при Аустерлице, например, - десять). Я не стал атаковать с ходу - поле было размыто недавними ливнями, и я решил подождать, когда подсохнет, - удобнее ставить пушки. Да и не худо было дать отдохнуть перед решающим боем усталым молодым солдатам. Я перенес сражение на следующий день.
В полдень восемнадцатого заговорили пушки. План был прост: я атакую англичан и разбиваю их прежде, чем Блюхер (он должен был надолго завязнуть в битве с Груши) придет к ним на помощь. Но когда я садился на коня, услышал... у меня было некое чувство... короче, я уже знал, что меня ожидает. Я никогда не видел ни облаков, ни травы перед сражением. Я видел только своих солдат и врага перед боем, и убитых и раненых - после него. Но тут я странно отвлекся, впервые заметил, как дул ветер, обнажая сучья деревьев, как серебрились на ветру листья, как на солнце надвигалось темное облако. В воздухе чувствовалась сырость близкого дождя... Все было величественно и напряженно, как бывало перед грозой в Мальмезоне... когда под печальный шум дождя я любил ее...
Очнулся от выстрела пушки. Сражение началось. Англичане стояли насмерть. Я должен был любой ценой прорвать их центр. После непрерывной пальбы и кавалерийских атак, продолжавшихся много часов, англичане... по-прежнему стояли! В семь часов я бросил на прорыв всю свою кавалерию... Но со мной не было Мюрата, а Ней оказался бездарным кавалеристом. Прижатые друг к другу всадники на узком фронте стали удобной мишенью для англичан. Они беспомощно кружились, как в водовороте, среди английской пехоты. Но я чувствовал: еще немного... совсем немного, и мы их сломаем! И я бросил в бой пять батальонов гвардии. Это был великолепный завершающий аккорд!.. Я видел - мы побеждаем! Побеждаем!.. И в тот самый миг я упал в бездну!
