Анатолий Левандовский - Дантон
Разумеется, это только декларация. Дантон вовсе не собирался предлагать практических мер к облегчению участи низов. Но эта декларация леденит души жирондистов. Оратор не дает им времени прийти в себя. Под аплодисменты галерей он напоминает своим соперникам о недавнем прошлом:
– Я был уже в подобном положении, когда неприятель находился на французской земле. Я говорил им, этим мнимым патриотам: «Ваши распри пагубны для дела свободы. Я вас всех презираю, вы все изменники. Победим врага, а тогда будем заниматься спорами!» Я говорил: «Что для меня моя добрая слава! Пусть даже мое имя покроется позором, лишь бы Франция была свободна!» Я согласился прослыть кровопийцей! Так будем же пить, если нужно, кровь врагов человечества, лишь бы Европа, наконец, стала свободной!..
Конечно, кивок на Европу – это дань революционной фразеологии. Но главное – «государственные люди» могут не строить себе иллюзий: Дантон снова согласен стать «кровопийцей», повторить свое сентябрьское министерство. Он, правда, пытается успокоить собственников, преимущественно своих друзей из «болота»:
– Национальный долг будет покрыт за счет врагов народа; восстановится равновесие между ценой товаров и стоимостью денег, и тогда народ сможет воспользоваться плодами свободы…
Однако, кого он подразумевает под «врагами народа», оратор не разъясняет. И тут же делает многозначительное добавление:
– Подумайте об этом! Пусть богатые прислушаются к этим словам! Надо, чтобы наши победы оплачивали наши долги, или же их будут оплачивать богачи, притом в кратчайшие сроки!..
Итак, Жорж ставит перед правительством Жиронды альтернативу: или оно обеспечит внешние победы, или ему будет худо! Впрочем, в первое он уже больше не верит, и если его бурная речь заканчивается очередным призывом к единению, то теперь в устах Дантона это не более чем риторический прием. Это трибун блестяще доказал к концу дня того же 10 марта.
Среди идей, носившихся в воздухе Парижа в мартовские дни, особенно часто и настойчиво повторялась мысль о создании Революционного трибунала.
Эта мысль, возникнув на улице, обсуждалась в Якобинском клубе и не могла миновать Конвент.
Чрезвычайный трибунал для наказания врагов революции был создан сразу же после восстания 10 августа. Но тогда жирондисты быстро свели на нет его деятельность, а затем и формально он был ликвидирован.
Теперь так просто отмахнуться от этого вопроса законодатели не могли. На утреннем заседании 10 марта вскоре после речи Дантона возникла дискуссия об учреждении трибунала. Жирондисты устами неугомонного Бюзо горячо возражали. Двуличный Барер предложил отложить решение. Многие его поддержали. Отовсюду летели крики:
– Отсрочить дебаты!
– Пора делать перерыв! Уже шесть часов!.. Председатель объявил заседание оконченным.
Но тут вдруг снова вскочил Дантон, и голос его прогремел на весь зал Манежа:
– Я предлагаю всем честным гражданам не покидать своих мест!..
Удивленные депутаты остались на местах. Жорж продолжал:
– Как, граждане? Неужели в момент столь грозной опасности вы могли бы разойтись, не приняв решений, которых требует от вас спасение народного дела? Поймите же, сколь важно своевременно установить юридические меры, которые карали бы контрреволюционеров! Ибо трибунал необходим именно для них; для них этот трибунал должен заменить верховный трибунал народной мести!.. Вырвите их из рук этой мести – таково требование гуманности!..
В этот момент из нижних рядов раздался отчетливый выкрик:
– Сентябрь!..
Казалось, оратор только этого и ждал. Голос его вдруг приобрел особенную силу:
– Да, сентябрь, если Конвент не учтет ошибок своих предшественников!.. Будем страшными, чтобы избавить народ от необходимости быть страшным. Организуем трибунал не как благо – это невозможно, но как наименьшее зло. И пусть народ знает, что меч закона неотвратимо обрушится на головы всех его врагов…
Тактика Дантона совершенно ясна. Нанося удар в сердце Жиронды, он одновременно пытается внушить остальному Конвенту: чтобы спасти Францию и ввести революцию в «правильное» русло, нужно взять на себя руководство народным движением. Нужно действовать, как шесть месяцев назад, быстро, решительно, но мудро. Революционная власть должна быть передана в сильные и осторожные руки. Такие руки есть: они принадлежат ему, Дантону.
Призвав к созданию Революционного суда, оратор вслед за этим требует, чтобы Конвент реорганизовал исполнительную власть: пусть отныне министры избираются непосредственно из среды депутатов.
Как ни вуалирует Дантон свое новое предложение, как ни прячет его под грозными тирадами о трибунале и врагах народа, ему тут же приходится убедиться, что своей тонкой, но двойной игрой он во многом ослабил эффект замечательной речи. Ибо и Гора, и Жиронда, и «болото» почувствовали, что идейный борец хлопочет, между прочим, и о себе. Он мечтает снова стать министром, главой Исполнительного совета, продолжая при этом сохранять звание народного депутата… Уж не из-за этого ли и затеял он всю эту шумиху?..
И вот снова, как в дни суда над Людовиком XVI, раздается громкий возглас из рядов Жиронды:
– Ты действуешь, как король!..
– А ты рассуждаешь, как трус! – парирует Дантон. Но это не может спасти положения. Бриссотинцы ему угрожают, «болото» трусливо отворачивается, монтаньяры, боясь обвинения в «диктатуре», молчат.
Дантон не снижает голоса. Он делает вид, будто ничего не заметил, и подводит общий итог своим обоим выступлениям:
– Итак, я делаю вывод: сегодня решаются вопросы о создании трибунала и реорганизации исполнительной власти; завтра начинаются решительные действия. Завтра ваши комиссары должны отправиться в путь, завтра же вся Франция, как один человек, должна подняться на врага. Надо оккупировать Голландию и освободить Бельгию; надо сокрушить мощь Англии; пусть друзья свободы восторжествуют над этой страной; пусть наши победоносные армии принесут всем народам свободу и счастье, и пусть весь мир будет отомщен!
Речь закончена на подъеме. Оратор спускается с трибуны под гром аплодисментов. Но по особым чуть заметным признакам он догадывается, что полной победы на этот раз не одержал.
Действительно, после часового перерыва Конвент утверждает декрет о Чрезвычайном трибунале, но отказывается пересматривать статус исполнительной власти.
Может ли особенно огорчить Дантона эта частичная неудача? Ни в коей мере. В целом он достиг, чего хотел: враги снова увидели его во всем блеске и снова почувствовали дыхание «сентября».
Пусть-ка теперь задумаются, пусть поостерегутся на будущее. Он прекрасно использовал очередную вспышку народного гнева, и если даже полнота власти на сегодня от него ускользнула, ну что же! Он добьется ее завтра!..
Жорж видел, что движение в Париже пошло на убыль. Правда, оно еще продолжалось всю вторую половину дня 10 марта, так что многие жирондисты, напуганные до смерти, не ночевали у себя дома. И все же в восстание оно не переросло. Пока что ведущие монтаньяры, в том числе Робеспьер и Марат, побоялись заключить союз с «бешеными». Нужен был еще месяц напряженной борьбы, чтобы демократы-якобинцы изменили свое отношение к новым парижским агитаторам.
Вспышка начала марта сделалась прелюдией к последнему этапу борьбы между Горой и Жирондой. Теперь война должна была стать неумолимой и беспощадной. Этому особенно содействовала измена Дюмурье.
«Вы видели лучше, чем я…»
Кто из парижских литераторов, художников, артистов не знал в девяностые годы дома Тальма?
Этот дом на улице Шантерен славился своим гостеприимством. Великий трагик любил общество, а его первая жена – Жюли – могла бы стать Аспазией своего века, если бы то время походило на век Перикла.
Общество, собиравшееся у Тальма, было довольно пестрым. Здесь начинающие поэты, не робея, читали свои стихи, а начинающие композиторы всегда срывали первые аплодисменты. Это и неудивительно: главными приятелями хозяев дома были жирондисты, увлекавшиеся не только философией, но и литературой и мнившие себя знатоками всех видов искусства.
На улице Шантерен встречались почти все завсегдатаи салона Манон Ролан. Сюда заходили и Кондорсе, и Луве, и Роже-Дюко. Иногда бывал сам Ролан. Всякий раз, когда приезжала прелестная госпожа Кандель, актриса Комеди Франсэз, бывшая превосходной пианисткой, ее сопровождал Пьер Верньо. Не забывал Тальма и страстный поклонник театра Жорж Дантон.
Гости собирались в большой галерее, увешанной галльскими касками, греческими кинжалами, индийскими стрелами и турецкими ятаганами – разнообразными свидетелями коллекционерских наклонностей их хозяина. Юная Кандель садилась за фортепьяно. Кто-нибудь пел, кто-нибудь читал. Музицирование чередовалось с легким флиртом и разговорами на политические темы. Впрочем, очаровательные нимфы дома Тальма не оставляли гостям слишком много времени, чтобы заниматься политикой.
