Василий Потто - Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

Бурная, грозная ночь спустилась на землю. Толпа, пораженная ужасом, искала убежища в соседних деревушках, и долина, которую за несколько часов перед тем оглашали веселые голоса певцов и звуки бубнов, опустела.

Тела несчастных жертв найдены были на следующее утро на берегу ручья, и царь Давид в память страшного события приказал поставить на том месте часовню во имя Богоматери.

Предание прибавляет, что Соломе не пережила своего избранника, и прах ее покоится под одним камнем с тем, без которого жизнь стала для нее невыносимым бременем. Могила их существует и поныне. Фиговые деревья закрывают вход в тесную пещеру, и дневной свет едва проникает в нее сквозь густую, разросшуюся листву; надгробный камень врос в землю, но на нем ясно виднеется еще изображение двух соединенных рук и двух сердец, разделенных крестом – символом страдания.

При самом слиянии двух рек, Хопи и Цивы, и теперь еще можно видеть остатки древних руин, густо заросших травой. Ни один человек в Мингрелии, как бы стар он ни был, не может сказать, в какое время на месте этих развалин стояла большая и крепкая башня, жилище удальцов, стороживших, под надзором старого князя Джаяна, Мингрелию от набегов турок. Отцы и деды нынешнего поколения не помнят этого славного и грозного времени тройских подвигов и беспрерывных битв, когда храбрее была молодежь, крепче и бодрее смотрели старики, винтовки и пистолеты вернее били в цель и острее оттачивались дорогие дедовские шашки, когда сильнее бились сердца смелых юношей при виде чудных красавиц, каких теперь уже не найти в Мингрелии.

Но всех красивее и стройнее была дочь князя Джаяна, молодая княжна Менике. И не найти бы ей никого достойного своей красоты между мингрельскими юношами, если бы не жил на свете в то же самое время удалой Ростом Дидебулидзе. Молва о его красоте шла по целому краю. Ни для кого во всей Мингрелии, Имеретии и Гурии не шились такие узенькие и маленькие чувяки, как для Ростом а, и никому искусные руки не ткали такого белого сукна на чоху, какое выделывали ему старуха мать и молодые сестры.

Но щегольство не занимало Ростома. Первому встречному он отдал бы и красивую чоху, и расшитые шелком свои ноговицы, и высокий абхазский папах, но не отдал бы он ни за что на свете лишь старой, окованной серебром и с ликом Пресвятой Богородицы своей дедовской шашки, которой он рубил пополам самую лучшую убыхскую бурку, как простое дерево, да еще своей длинной винтовки, которой убивал ястреба влет, как только мог завидеть его глаз в далекой синеве неба.

Пришла наконец и Ростому очередь ехать в башню Джаяна сторожить от турок родную Мингрелию. Бодро и весело идет конь, побрякивая серебряной уздечкой, красиво сидит Ростом на красном сафьяновом седле, упираясь сильной ногой в тяжелое черкесское стремя. И вот на повороте лесной дороги встретился ему чей-то княжеский поезд. Впереди осторожно ступает добрый гордой иноходец; хитрыми узорами вышит седельный чепрак, покрывающий коня почти до колен; из ярких шелков сплетены поводья узды, обвешанной серебром и кистями; в широких турецких стременах с золотой насечкой спрятались маленькие ножки, обутые в красные сафьянные с серебром башмачки. То едет княжна Менике к отцу своему, храброму князю Джаяну, чтобы нежными ласками заставить его, хотя на короткое время, позабыть тяжесть боевой пограничной жизни.

То была для Ростома роковая встреча.

Много прошло дней с тех пор, как княжна Менике приехала к отцу, давно бы пора ей и возвратиться домой, но любовь, как крепкая цепь, приковала ее к сторожевой башне. Жаль ей смотреть на грусть и тоску бедного юноши, и вот она назначает ему свидание. Наступила роковая для Мингрелии ночь. Очередь стоять на страже была за Ростомом, но он все забыл: и спокойствие родины, и безопасность товарищей, которые, доверившись его охране, крепко спали в далеких покоях башни, развесив по стенам заветное оружие. Пробила полночь – урочный час свидания, и Ростом покинул свой пост; он снял с себя длинную винтовку и шашку с ликом Пресвятой Богородицы, чтобы не выдало его неловко брякнувшее оружие, и, как ночной тать, осторожными шагами стал пробираться к покоям княжны.

А во мраке темной, ненастной ночи тихо ползут со взморья одна за другою турецкие кочермы, и чем дальше, тем их больше, и вот они уже у самой подошвы сторожевой башни. Еще время не ушло для Ростома. Он может поднять тревогу метким выстрелом в передовой баркас, разбудить защитников башни, отстоять родную страну от разорения, а вместе с тем, быть может, спасти от тяжкого плена старуху мать и молодых сестер. Но Ростома нет, и даже смутное предчувствие не говорит ему о страшной опасности.

И вдруг засверкали огни ружейных выстрелов, испуганные, сонные мингрельцы бросились почти безоружные под острые ятаганы турок, и кровь полилась рекою. Сам старый Джаян с разрубленной головой перевалился через край стены в глубокий ров и пал бездыханным трупом у подошвы своей башни. Только теперь опомнился несчастный Ростом и понял, какую пропасть разверз он для себя и для своих товарищей. В отчаянии, слыша приближение ликующих турок, он схватил на руки княжну, взбежал на самый верх башни и кинулся вниз в глубокий водоворот, в который Хопи и Цива сливают свои воды и глубины которого еще не измерил ни один человек. Тяжело раскрылась и вновь закрылась над ними бездонная пучина.

Прошли века. Башня опустела, потом разрушилась и исчезла с лица земли. Но в темную ночь, когда седой туман нахлынет с моря на реку и закроет от глаз человека и горы, и лес, и долины, две легкие тени витают над страшной пучиной. Учащает свой шаг суеверный пешеход, чтобы миновать скорее это проклятое место, косится под всадником добрый конь, пугливо поводя ушами, а тени без воплей и стонов несутся над землею и вместе с туманом улетают в необъятную высь неба...

Таковы поэтические сказания Пририонских стран, сохраняющие в памяти народа образы дорогой для него родной земли. Но воинственная рыцарская жизнь, отразившаяся в этих легендах, мало-помалу угасла. Лучшие бойцы ложились костьми из столетия в столетие, а молодые поколения мельчали духом, да и самые войны в этих странах потеряли свой прежний мировой характер, обращаясь в мелкие династические усобицы. Эти последние время от времени прорывались даже и под управлением России. Особенно они были обильны в 1827 году, в разгар персидской войны, когда русские силы были отвлечены в другую сторону. Гурийцы напали тогда на Мингрелию и вооруженной рукой заняли озеро Полеостом, испокон веков принадлежавшее Мингрельским владетелям. И это было сделано, как писал Мингрельский Дадиан, не столько из желания приобрести самое озеро, сколько из неблагонамеренных видов правительницы Гурии против России. Прогнав мингрельские посты, она приказала поставить на берегу озера сильный караул, под прикрытием которого свободно производились сообщения с крепостью Поти, занятой тогда турецким гарнизоном, чего нельзя было бы делать, пока озеро находилось в руках Дадианов, имевших свои основания не допускать никаких сношений Гурии с Турцией. Это было первое зерно недоверия, брошенное тогда Дадианом на гурийскую владетельницу, и последствия показали, насколько он был прав в своих подозрениях.

Но и самые Дадианы вели в то время междоусобную войну с подвластной им Самурзаканью. Спокойствие в крае ежеминутно нарушалось, а поводы к тому, как и всегда, являлись самые ничтожные.

Был, например, такой случай. Дадиан имел на Ингуре, верстах в восьми от своей резиденции Зугдиды, заповедный лес, который берег для охоты, и жителям запрещено было пускать в него скот. Однажды, в ноябре 1827 года, самурзаканцы, перегоняя свои стада через Ингур, расположились с ними на опушке, и между караульными и пастухами затеялась драка. На шум прискакал из ближнего самурзаканского поселка дворянин Марганиа с несколькими вооруженными крестьянами; произошла схватка, и один из караульщиков был убит. Происшествие это видел один зугдидский дворянин, собиравший в лесу виноград; он был безоружен, а потому побежал сначала в свою саклю, взял ружье и возвратился в то время, когда Марганиа уже собирался в обратный путь. Зугдидский дворянин загородил дорогу самурзаканскому.– “Стой! – сказал он.– По какому праву ты убил моего соседа?..” Но он еще не окончил угрозы, как грянул выстрел одного из самурзаканцев, и пуля ранила его в плечо. В ответ на это выстрелил зугдидец и ранил самого Марганиа. Сгоряча тот сел на коня и ускакал со своими людьми, но на другой день умер. Родственники Марганиа, в отмщение за смерть его, произвели возмущение против Дадиана; к ним пристали многие князья и дворяне самурзаканские, пришли абхазцы и явились с предложением своих услуг даже некоторые зугдидцы, всегда готовые идти на разбой или на воровство. Каждую ночь хищники вторгались в Мингрелию и простирали свои набеги даже до самого Зугдида. Они жгли хутора, угоняли скот, убивали жителей, а пленных продавали туркам. Совершались страшные злодеяния, а Дадиан был бессилен потушить мятеж, так как шайки находили безопасный приют в Абхазии, в имении одного из князей Шервашидзе, смежном с Самурзаканью. “Да если бы они укрывались даже и среди наших деревень,– говорили в то время самурзаканцы, сохранившие верность Дадиану,– то и тогда мы не могли бы задержать их, зная, что это навлекло бы на наши головы страшное кровомщение”. Оставалось одно – прибегнуть к помощи русского войска. Дадиан и просил поставить роту сорок четвертого егерского полка в селе Гудави, у самого ущелья, через которое мятежники могли иметь единственное сообщение с Абхазией. Но кроме этой роты свободных войск, выступивших тогда на театр персидской войны, в крае не было, а забросить роту, имевшую в своем составе не более ста человек, Бог весть в какую глухую сторону, без всякой поддержки, было крайне рискованно. Кто знает нравы тамошних народов, тот поймет, что если бы рота была истреблена, то восстание могло бы охватить не только Абхазию и Самурзакань, но и самую Мингрелию. И Дадиану было предложено во что бы то ни стало собственными силами восстановить порядок.