Николай Князев - Легендарный барон
В дни похода генерала Резухина впервые в умы офицеров запало сомнение в целесообразности немедленного возобновления борьбы против Советской власти. Думалось: не рано ли мы выступили? Может быть, еще недостаточно болезненно проявила себя перед казаками и крестьянами оборотная сторона большевизма… Далеко не все население встречало нас сочувственно, а именно: после восторженного приема 4 июня в приграничной станице Боссий, в тот же вечер мы получили враждебный привет от крестьянского, кажется, даже старообрядческого населения деревни Энхор. Всего же показательнее, что к нам не примкнуло почти ни одного добровольца. В бою под Троицкосавском трудно было не разглядеть, что безумная отвага должна пасовать перед реальной силой красных и планомерностью их действий. Для кадровых даурцев, пребывавших до того момента под магическим обаянием личности своего вождя, троицкосавское поражение сделало первую брешь в их вере во всемогущество барона.
Далее, за время второго похода по Забайкалью все унгерновцы — коренные и мобилизованные — имели много случаев убедиться в весьма осторожном к себе отношении как крестьянского, так и казачьего населения пройденного района. Каждый, кто в свое время хотя бы и в слабой степени разделял надежду генерала Унгерна зажечь восстание в Забайкалье, имел возможность удостовериться в необоснованности своих мечтаний. Не подтвердились также и усиленно распространявшиеся среди нас перед походом слухи о наступлении белой армии вдоль линии железной дороги Маньчжурия — Чита и об иностранной интервенции в Забайкалье. Уже у Гусиного озера стало нам до трагичности понятно, что здесь, в западном Забайкалье, Унгерн может рассчитывать лишь на свои скромные силы, а почему и все дело его обречено на скорую гибель.
Не оставалось также никаких иллюзий относительно Монголии. В период отступления от Гусиного озера в дивизию поступили достаточные данные для того, чтобы считать Монголию потерянной для белых. Некоторые из нас знали о вводе внутрь этой страны крупных красных сил, исчисляемых, по последним разведывательным данным, в две дивизии пехоты и дивизию (6 полков) конницы. Следовательно, нигде в Монголии красные не позволят барону Унгерну остановиться на сколько-нибудь продолжительный срок. С другой стороны, в Новоселенгинске мы получили информацию о том, что в Приморье произошел антикоммунистический переворот при могущественной поддержке некой державы. Это известие имело исключительно важное значение в жизни дивизии.
Если сопоставить все вышеизложенные данные, то станет понятно, почему одни совершенно сознательно, а иные, быть может, бессознательно стремились вырваться из сгущенной атмосферы унгерновской дивизии, и почему потянуло на восток тех из нас, в ком горела еще решимость продолжать борьбу против комиссародержавия на Руси.
День 4 августа (бой у деревни Ново-Дмитриевки) может считаться поворотом в сторону усиления антибароновских настроений в дивизии.
После боя совершенно определилось, что Унгерн отказался от мысли драться с красными на русской территории и что он спешит выйти на просторы Монголии.
Но, вот вопрос: каковы были дальнейшие планы барона, и куда он поведет нас для продолжения его идеологической борьбы с социализмом? Одно было, во всяком случае, очевидно, что он не пойдет на восток. В этом смысле барон не раз высказывался в совершенно определенном духе.
По мере того, как Унгерн уклонялся на запад, по дивизии поползли слухи о том, что им принято решение уходить в Урянхайский край, на зимовку. Эта догадка приобрела характер уверенности к моменту подхода дивизии к поселку Хамней, то есть к 11 августа, потому что по водораздельному хребту, до вершины недалекой уже реки Модонкуль идет граница восточного Урянхая. Можно честно сознаться в том, что весть об урянхайских дебрях была принята с чувством крайней тревоги, в силу простого самосохранения, свойственного даже и беспечным по природе людям. Никто не ожидал ничего утешительного от похода в тот край. Барон остро интересовался вопросом, пойдут ли за ним в Урянхай. Он спрашивал об этом нескольких офицеров и, конечно, получал самые бодрые ответы, которые отогнали прочь, может быть, зарождавшееся по временам в его душе неприятное сомнение в верности ему старых даурцев.
Таким образом, у барона складывалось представление, что нет ничего серьезного — колебался лишь его личный авторитет, в чем виновны мобилизованные ургинцы. Поэтому он и приложил всю энергию к укреплению своего положения по испытанному уже в мрачные дни под Ургой способу — усиления физического воздействия; стал щедрее также на казни. Наиболее интересными объектами моего наблюдения в те жуткие дни являлись начальник объединенных пулеметных команд, полковник Евфаритский и помощник командира 2-го полка, полковник Кастерин. Только эти два лица казались мне способными взять на себя инициативу антиунгерновского выступления.
Под вечер 14 августа я объезжал лагерь. 2-й конный полк раскинулся в полугоре, возле очень старого лиственничного леса, крепко вросшего в самый хребет перевала.
Подъезжая к полку, я издали заметил, что возле штабного костра сидят все старшие офицеры, а также и командир 1-го полка. Присутствие последнего чрезвычайно меня заинтересовало; это было уже явно неспроста… Я понял, что в тот момент происходило совещание между командирами полков; не трудно также было догадаться и о теме их собеседования. Я спешился и, ведя коня в поводу, медленно побрел в гору, внимательно всматриваясь в заинтриговавшую меня группу. Обращало внимание, что возле этих офицеров не было поблизости ни одного вестового. Полковник Кастерин встретил меня ироническим вопросом: не собираюсь ли я, дескать, арестовать кого-нибудь из них. Я ответил в тон вопросу, а именно — что в данный момент у меня не имеется соответствующих приказаний, и что, в силу наших добрых отношений, я заранее обещаюсь смягчить предстоящие неприятности. В вопросе полковника Кастерина я прочел подтверждение своих подозрений.
В 2 часа 15 августа полки выступили в дальнейший поход. Генерал Резухин поднялся на вершину перевала и здесь, на самом рубеже России пропускал бригаду, сидя на поваленном бурей дереве. Он чувствовал себя достаточно скверно. Когда я подъехал к нему, то услыхал совершенно не бодрый разговор, который он вел с кем-то из офицеров. Заканчивая начатую до меня беседу по поводу только что проделанного похода по Забайкалью, генерал сказал следующее: «Будь я проклят, если когда-нибудь и что-нибудь сделаю для них (казаков и крестьян). Я искренно хотел помочь им сбросить большевиков, но — раз они не поддержали нас — пусть сами и разделываются с большевиками». Устало помолчав несколько минут Резухин добавил: «Эх, хотя бы месяц пожить под крышей… А сейчас принять ванну и улечься в мягкую постель с чистым бельем… Ну ладно, поехали, господа!» — прервал он самого себя, вставая.
Я был бы очень удивлен, если бы оказалось, что генерал Резухин не мечтал в тот момент об уходе в Маньчжурию и даже — весьма вероятно — о том или ином конце жизни барона Унгерна, так как генерал не мог не отдавать себе отчета в том, что лишь смерть одна успокоит мятущуюся героическую душу барона.
Спускаясь с перевала в Монголию, в продолжение некоторого времени я ехал рядом с командиром бригады для того, чтобы получить летучее интервью, воспользовавшись его подавленным настроением. Я предложил тогда ряд осторожных вопросов о том, какое направление считает он самым подходящим для нас, то есть, отойдем ли мы в Западную Монголию, или Тибет, или же Китай (я умышленно не упомянул Урянхая). Из ответов генерала можно было сделать вывод, что в планы барона он не посвящен. Не без задора в голосе (ведь ему было не более 36 лет!) генерал выразил уверенность, что он с бригадой пройдет где угодно и, если потребуется, то возьмет Пекин и Тяньцзин. Показательно, что Резухин холодно отнесся к мысли о Монголии и Тибете, но, как было только что отмечено, достаточно остро реагировал на вопрос о наших возможностях на Дальнем Востоке. И весьма также любопытно, что генерал говорил только о себе, совершенно не упоминая имени барона.
В продолжение всего дня мы спускались с гор. На южной стороне Модонкульских гольцов появилась дорога, сухая и торная, и наши 4 пулемета и 2 орудия со звоном отсчитывали на ней корни деревьев, камни и промоины. К вечеру спустились с хребта в долину р. Иерена (левый приток р. Ури) и здесь ночевали. 16 августа бригада продолжала движение на юго-запад. Когда мы подошли к широко раскатившейся между пологими берегами р. Ури, солнце заходило за довольно крутые лесистые сопки противоположного ее берега. Вздувшаяся от дождей вода мгновенно вскипала в пену, враждебно налетая на боровшихся с течением лошадей и, миновав их, с таинственным шумом спешила в Селенгу и, затем, дальше — в пределы раскрасневшейся от революционного возбуждения России, словно ей нужно было поделиться с кем следует последними новостями дня.
