Арлен Блюм - От неолита до Главлита
В данном случае автор применил для маскировки типичный приём: в его повести туристы встретили какого-то бомжа, бродягу, накормили его, и он в благодарность спел под гитару песню «Пилигримы», что соответствовало его образу жизни, как он полагал («Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров… синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы…»). Песня так понравилась режиссёру создаваемого тогда в Казахстане студенческого театра «Пилигрим», что та попросила автора повести отдать ей эту песню и напеть мелодию, чтобы она стала гимном театра. Что из этой затеи вышло — не ясно… Добавлю от себя, что, по всей видимости, речь шла о песне известного барда Евгения Клячкина на стихи Бродского, благодаря которой стихотворение «Пилигримы» и попало в одну из разновидностей самиздата — так называемый магнитиздат.
Тот же журналист после нескольких лет скитаний оказался в Тарусе, устроившись там сотрудником в местной газете «Октябрь». Написав для неё очерк о тяжкой работе свинарок-колхозниц, он вставил в него отрывок из стихотворения также находившегося в эмиграции Наума Коржавина (опять-таки без упоминания его имени) «Над книгой Некрасова», широко распространявшегося в самиздате: «Столетье минуло, и снова, / Как в тот незапамятный год, / Коня на скаку остановит, / В горящую избу войдёт… / А ей бы хотелось иначе. / Носить драгоценный наряд. / Но кони всё скачут и скачут, / А избы горят и горят…»
Автору этой книги (если позволено написать несколько строк и о себе) также удалось однажды протащить «табуированное» имя, а именно — Джорджа Оруэлла. В 1972 году в свердловском журнале «Уральский следопыт» (№ 3) появилась моя статья о цензурных преследованиях в России конца девятнадцатого — начала двадцатого века ряда американских и английских антиутопий, в частности, о запрещении издания в переводах на русский романа Эдварда Беллами «Через 100 лет», «Машины времени» Герберта Уэллса и, как это ни странно, рассказа Джерома К. Джерома «Новая утопия» (1891 год, русский перевод — 1898 год). В нём респектабельный джентльмен, наслушавшись в «Ночном социалистическом клубе» разговоров о будущем Англии, засыпает у камина и «просыпается» в двадцать девятом веке, когда уже осуществились все мечты социалистов. Он застаёт общество, в котором все счастливы, но всё уныло, однообразно, стандартно: людей не отличить друг от друга, даже мужчин от женщин. Лишь присмотревшись, можно понять, что их отличает номер (соответственно, чётный или нечётный), который они носят на груди. Имён нет, так как они «создают неравенство»; людей, отличающихся по своему умственному уровню от общего стандарта, приводят «к норме» посредством особой операции… В эпилоге герой рассказа просыпается и с огромным чувством облегчения застаёт себя в доброй старой Англии, где, слава Богу, ничего не изменилось.
Комментируя этот рассказ, я писал (и это было напечатано!), что, с точки зрения «сохранения существующего порядка вещей», нужно было тогда не запрещать, «а наоборот — всячески способствовать распространению этого рассказа, призванного уберечь читателя от социалистических иллюзий». Более того, мною было высказано осторожное предположение, что «именно этот незатейливый рассказик 1891 года положил начало антиутопиям, в которых будущее рисовалось как царство полной нивелировки и стандарта». Среди них «самыми значительными, написанными на высоком художественном уровне» я назвал, конечно же, роман Евг. Замятина «Мы» (в нём ведь люди тоже ходят под номерами, и им тоже грозит операция в тех случаях, о которых писал Джером), «Прекрасный новый мир» Олдоса Хаксли и «1984» Джорджа Оруэлла. Самое удивительное — на это я тогда и не надеялся! — что из этого пассажа тамошним наивно-провинциальным цензором было вычеркнуто только имя Замятина, которое ему что-то говорило; о Хаксли и Оруэлле он, видимо, и не слыхивал… Думаю, что в московской или ленинградской печати такой «номер» тогда бы не прошёл.
Мой добрый приятель, покойный, увы, Александр Михайлович Панченко, ставший в девяностые годы академиком, широко пользовался в своё время «святой простотой» провинциальной цензуры. В шестидесятые годы он вместе с Владимиром Ивановичем Малышевым, легендарным основателем знаменитого «Древлехранилища» Пушкинского дома (сейчас оно носит его имя), посылал в районные газеты Карелии заметки, посвящённые протопопу Аввакуму, сожжённому в тех местах, в Пустозёрске, и другим деятелям старообрядчества. Ещё больший успех имело «сотрудничество» с печатью Северного Кавказа. Один из сокурсников Панченко по филологическому факультету Ленинградского университета по окончании его послан был как «молодой специалист», по существовавшему тогда обязательному «распределению», на свою родину — в Грозненскую область (теперь это Чеченская Республика). Тотчас же как «ценный национальный кадр» он был назначен на должность редактора одной из районных газет. Ему-то и посылались из Ленинграда небольшие заметки к юбилеям писателей Русского зарубежья: Д. С. Мережковского, 3. Н. Гиппиус, В. Ф. Ходасевича, Георгия Иванова и других. Писалось о них в самых возвышенных тонах, а главное — к месту и не к месту обильно цитировались их стихи. Всё это беспрепятственно появлялось в газете: их имена ничего не говорили местному цензору. Такое занятие доставляло двойное удовольствие: во-первых, благодарный редактор присылал почтовым переводом гонорар — причём его сумма, независимо от объёма статьи, неизменно равнялась 2 рублям 87 копейкам: столько стоила тогда бутылка «Московской» (такие «сакральные» цифры впечатываются на всю жизнь!), — который, конечно же, немедленно пропивался нами за здоровье «господина редактора уважаемой газеты» (любимый тост А. М. Панченко). Одновременно присылался и сам номер газеты, который ходил по рукам, вызывая всеобщий восторг. Во-вторых же, — и это было важнее всего! — лишний раз «вставить перо» Софье Власьевне, как называли мы в своём кругу Советскую Власть, всегда было невредно. Всё-таки какая была хорошая вещь — «дружба народов»… Такую же трибуну предоставлял (и сам ею пользовался весьма активно) другой наш знакомец — Анатолий Хийр, силою обстоятельств заброшенный в Маревский район Новгородской области на должность редактора газеты «Сельская новь».
Конечно же, мы нисколько не претендовали на «потрясение основ»; готов подписаться под словами упоминавшегося выше Сергея Баймухаметова: «На самом же деле никакого осознанного вызова власти, осознанного стремления показать власти кукиш в кармане, у меня и в мыслях не было. А так само собой выходило — по стечению случайностей, по молодости и бездумному фрондёрству…»
* * *Умение читать между строк, которым так гордился советский читатель (тогда какой-то остряк переиначил знаменитую формулу, назвав СССР «самой читающей между строк страной в мире»), порождало иногда комические ситуации. Помнится, все были поражены смелостью поэта Е. Маркина, опубликовавшего в «Новом мире» в 1971 году (№ 10) стихотворение «Белый бакен» и давшего своему герою имя Исаич. В этом тотчас же увидели намек на гонимого Александра Исаевича Солженицына, имя которого уже было запрещено к упоминанию, хотя других сближений с его жизнью и судьбой в стихотворении не просматривалось.
Точно такой же эффект вызвала публикация на страницах декабрьского номера ленинградской «Авроры» за 1981 год забавного рассказа Виктора Голявкина «Юбилейная речь». Так получилось, что именно в декабре с помпой отмечалось 75-летие генсека Л. И. Брежнева. «Авроре», как и другим журналам, велено было откликнуться на такой важный юбилей, что и было срочно сделано: на внутренней стороне обложки появилась цветная репродукция картины придворного живописца Д. Налбандяна «Выступление Л. И. Брежнева в Хельсинки». В результате перевёрстки одностраничный рассказ появился точно на 75-й странице. Начинается он такими фразами: «Трудно представить, что этот чудесный писатель жив. (…) Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг! Любой человек, написав столько книг, давно лежал бы в могиле. Но этот — поистине нечеловек! Он живёт и не думает умирать, к всеобщему удивлению. (…) Ведь Бальзак, Достоевский, Толстой давно на том свете. (…) Его место там, рядом с ними. Он заслужил эту честь! (…) Позавчера я услышал, что он скончался. (…) — Наконец-то, воскликнул я, — он займёт своё место в литературе! — Радость была преждевременна. Но я думаю, долго нам не придётся ждать». И заканчивается так: «Мы пожелаем ему закончить труды, которые он ещё не закончил, и поскорее обрадовать нас. (Аплодисменты.)». Проницательный читатель тотчас же воспринял «Юбилейную речь» как сатиру на Брежнева, который в семидесятые годы «ударился в литературу», выпустив четыре книги воспоминаний: «Малая земля», «Возрождение», «Целина», «Воспоминания». Каждая из книг этой «тетралогии» выходила множество раз, достигнув фантастических тиражей. Они даже вошли в школьные программы по литературе. Очень больного вождя вполне серьёзно объявили «классиком советской литературы»; мною подсчитано, что в семидесятые — начале восьмидесятых годов вышло в свет более двадцати монографий и сборников литературно-критических статей, посвящённых творчеству Брежнева.
