Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации
Социологи полагают: успешное развитие цивилизации невозможно без свободы, неизбежно сопряженной с отклоняющимся поведением, в том числе и преступного характера. В этом смысле само существование девиантности свидетельствует о наличии известного пространства свободы в обществе. «Если преступность падает заметно ниже среднего уровня, нам не с чем поздравить себя, — говорит Э. Дюркгейм, — ибо мы можем быть уверены в том, что такой кажущийся прогресс связан с определенной социальной дезорганизацией»{383}. Действительно, самый низкий уровень преступности в России за последние двести лет наблюдался в последние годы сталинского режима — может быть, в самый мрачный период отечественной истории, и поздравлять россиян с этим было бы неуместным. Чтобы общество развивалось, чтобы существовала возможность для самовыражения и самореализации, в нем в равной степени должна существовать возможность как для конструктивного, так и, к сожалению, для деструктивного деяния относительно традиции. Не случайно, наверное, рост преступности (деструктивного поведения) в пореформенной России сопровождался экономическим подъемом, ростом изобретательства и творческой активности (конструктивного поведения). В 1861–1900 гг. сравнительно с 1825–1855 гг. преступность (если о ней судить по числу осужденных — наиболее точному показателю) возросла в 2,7 раза, но и число запатентованных изобретений — в 13,2 раза (с 17 до 224 в год){384}.
Рост протестных движений во второй половине XIX — начале XX в. отражал не понижение уровня жизни, не кризис социума или государства — в смысле его неспособности управлять страной, а явился плодом прогрессивных социальных изменений в обществе, последствием предоставленной экономической и гражданской свободы огромной массе прежде бесправных людей, результатом развития рыночной экономики и невероятного прежде роста потребностей и ожиданий. Этот рост проходил под решающим влиянием либерально-радикальной интеллигенции — именно она выступала лидером, организатором и непременным их участником. Само определение интеллигенции как специфической социальной группы, идентифицировавшей себя через оппозицию к капитализму и самодержавию, отрицавшей господствующие в обществе цели и средства их достижения и предлагавшей свои{385}, говорит о ее маргинальности. В терминах концепции аномии Р. Мертона, типичного интеллигента следует назвать девиантом-бунтарем. На рубеже XIX–XX вв. интеллигентов, если судить по числу лиц с высшим и средним образованием в 1897 г. в Европейской России, насчитывалось менее 774,6 тыс. (1,61% самодеятельного населения){386}, ибо не всякий человек с образованием относился к интеллигенции в том смысле, который вкладывали в это слово современники. Учитывая, что многие имели семьи, это давало довольно значительное число, если не девиантов, то, по крайней мере, лиц, склонных к отклоняющемуся поведению. В.Х. считает активными участниками протестных движений также люмпенов, появившихся в значительном числе в результате «выпадения из системы ценностей, существующих классовых, сословных или групповых структур, которые давали человеку не только фиксированный социальный статус, но и определенную культурную ориентацию»{387}. По-видимому, все-таки люмпенов, готовых участвовать в антиправительственных выступлениях, могло быть не так много из общего их числа — около 457 тыс. (0,59% самодеятельного населения) в 1897 г.{388}, если отнести к ним всех лиц без твердого дохода — нищих, бродяг, странников, богомолок, призреваемых в богадельнях и приютах, заключенных и других «босяков».
Таким образом, в полном соответствии с социологическими теориями девиации, в стабильном, традиционном российском социуме до Великих реформ 1860-х гг. (в котором население было привязано крепостным правом к месту жительства и своим общинам, городская жизнь — мало развита, существовал строгий социальный контроль, социальная структура жестко иерархизирована, вертикальная социальная мобильность низка, общинные связи сильно развиты и общественные цели преобладали над личными), наблюдалась низкая девиация. Напротив, в пореформенную эпоху, т.е. в переходный период к индустриальному обществу (когда вертикальная и горизонтальная социальная мобильность населения на порядок возросли, урбанизация пришла на смену дезурбанизации[42], социальный контроль со стороны общественных организаций и государства слабел, общественные связи быстрыми темпами заменяли связи общинные, индивидуализм приходил на смену коллективизму, гражданские права и личный успех для многих людей стали занимать важное место в их системе ценностей, население стало располагать большой свободой и инициативой, рыночная экономика вытесняла командную), девиация существенно выросла. Две аналогичные волны роста девиации по тем же причинам имели место и в XX веке — в ходе структурных реформ, проведенных большевиками после революции 1917 г., и в 1985–2000 гг., в ходе новых структурных реформ, фактически возвративших страну к дореволюционному экономическому и политическому режиму.
4. Социологические теории революции и русские революции
На основе обобщения мирового опыта в политической социологии предлагается несколько объяснений происхождения революций в зависимости от того, какой фактор считается относительно более важным, — психосоциальное, структурное, политическое и экономическое.
Психосоциальные теории революции
П.А. Сорокин сформулировал одно из психосоциальных объяснений: суть революции — в патологических и варварских действиях человека, свидетельствующих о полном разрыве с цивилизацией, дисциплиной, порядком и нравственностью. Патологическое поведение является реакцией на невыносимо тяжелые условия жизни и перерождается в революцию, когда ослабевшая власть утрачивает способность поддерживать порядок силой{389}. Если концепция адекватна, логично ожидать увеличения числа преступников, суицидентов и психически больных в годы революции и предшествующие ей годы. Имеющиеся данные не подтверждают гипотезу.
Число осужденных общими судами на 100 тыс. составило в 1900–1904 гг. — 86, в 1905–1907 гг. — 82, в 1908–1912 гг. — 104{390}, т.е. в годы революции уменьшилось. Похожая картина наблюдалась в годы Первой мировой войны{391} (табл. 24).
Таблица 24. Изменение числа возникших следствий по восьми судебным округам в 1911–1916 гг. (1911 = 100){392} Виды преступлений 1911 1912 1913 1914 1915 1916 В городе Политические 100 84 46 45 43 41 Убийства 100 113 115 101 94 113 Разбой и грабеж 100 105 110 74 40 48 Телесные повреждения 100 102 99 74 46 49 Кражи 100 — 111 104 111 153 Прочие 100 114 118 115 102 122 Итого 100 105 112 102 97 128 В деревне Государственные 100 93 83 87 83 55 Убийства 100 105 110 93 67 66 Телесные повреждения 100 109 121 84 39 36 Поджоги 100 82 81 57 31 28 Разбой и грабеж 100 101 98 76 35 45 Кражи 100 101 103 90 79 112 Прочие 100 108 107 93 74 74 Итого 100 102 103 85 64 75В 1914–1916 гг., если судить по числу возникших следствий на 100 тыс. населения в восьми судебных округах, преступность была примерно на 26 процентных пунктов ниже, чем в 1911–1913 гг., в том числе в деревне — на 29, а в городе — на 6 пунктов. В целом по стране снизилась частота совершения всех видов преступлений, а в городе незначительно (на 5 пунктов) возросло лишь число краж (на 100 тыс. населения). Вряд ли столь существенное уменьшение преступности можно объяснить только уходом миллионов здоровых мужчин в армию, ибо упала преступность женщин и детей, не подлежавших мобилизации. Показательно существенное (на 34 пункта) сокращение числа государственных преступлений. В 1916 г. обнаружился небольшой рост преступности по сравнению с 1915 г. (в целом — на 12 пунктов, в деревне — на 11, а в городе — на 19 пунктов) за счет главным образом краж, разбоев и грабежей. Но уровень 1913 г. превзойти все равно не удалось: в 1916 г. в целом по стране преступность была на 24 пункта ниже, в деревне — на 28, а в городе — на 3 пункта ниже, чем в 1913 г. И это при том, что за время войны, к лету 1916 г., вследствие массовых миграций и перемещения миллионов призванных в армию крестьян в города, доля городского населения увеличилась с 15,3% до 17,4% или на 2,1 пункта{393}.
