Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд
То, что многие люди стали считать других равными себе, стало важнейшим событием просвещённого восемнадцатого века. Даже такие аристократы, как богатый рабовладелец Уильям Берд и Фрэнсис Фокьер, колониальный губернатор Виргинии, признавали, что все люди, даже представители разных наций и рас, рождаются равными и что, по словам Берда, «главное отличие одного народа от другого проистекает лишь из различий в возможностях совершенствования». «Белые, красные или чёрные, отполированные или неотполированные», — заявил губернатор Фокьер в 1760 году, — «Люди есть люди». Большинство признавало, что на каком-то базовом уровне все люди похожи друг на друга, что люди, по словам пенсильванского священника в 1790 году, «все причастны к одной и той же общей природе» и что только образование и воспитание отличают одного человека от другого. Это были взрывоопасные предположения — предположения, которые стали доминировать в американском мышлении в течение нескольких десятилетий после революции.
Обладание общей природой связывало людей естественной привязанностью и моралью, так считали самые радикальные реформаторы. Люди, какими бы скромными и необразованными они ни были, обладали сочувственным социальным инстинктом и нравственной интуицией, которая подсказывала им, что правильно, а что нет. Действительно, некоторые либералы считали, что простые неграмотные люди обладают более сильным нравственным чувством, чем образованные джентльмены. «Предложите моральный вопрос пахарю и профессору, — говорил Джефферсон, — первый решит его так же хорошо, а часто и лучше, чем второй, потому что его не сбили с пути искусственные правила».
Эти идеи лежали в основе радикальной веры Джефферсона в минимальное правительство. Наиболее либерально настроенные люди XVIII века — те, кто во время революции использовал термины из английской политики и называл себя вигами в противовес консервативным и роялистским тори — склонны были видеть общество благодетельным, а правительство — злонамеренным. Социальные почести, социальные различия, привилегии, деловые контракты, привилегии и монополии, даже чрезмерная собственность и богатство разного рода — в общем, все социальные несправедливости и лишения — казалось, проистекали из связей с правительством. «Общество, — сказал Томас Пейн в блестящем изложении этих радикальных либеральных взглядов вигов в «Здравом смысле», — порождается нашими потребностями, а правительство — нашими пороками». Общество «положительно содействует нашему счастью, объединяя наши привязанности», правительство — «отрицательно, сдерживая наши пороки». Общество «поощряет общение», правительство «создает различия». Если бы естественным склонностям людей любить и заботиться друг о друге было позволено течь свободно, не засоряясь искусственным вмешательством правительства, особенно монархического, считали самые преданные республиканцы, такие как Пейн и Джефферсон, общество бы процветало и держалось вместе.
Джефферсон был настолько уверен в естественной гармонии общества, что порой был близок к тому, чтобы вообще отрицать какую-либо роль правительства. В 1780-е годы он был мало заинтересован в укреплении национального правительства, созданного в соответствии со Статьями Конфедерации. По его мнению, Конфедерация была не более чем временной комбинацией штатов, собранных вместе с единственной целью — вести войну против англичан; после заключения мира ей следует дать распасться. К декабрю 1783 года он считал, что «постоянное заседание Конгресса не может быть необходимым в мирное время». По его мнению, после решения самых неотложных дел делегаты должны «разойтись и вернуться в свои штаты, оставив только Комитет штатов», и таким образом «уничтожить странную идею, что они являются постоянным органом, которая необъяснимым образом завладела головами их избирателей и вызывает ревность, вредную для общественного блага». Это была концепция национального правительства, от которой Джефферсон и некоторые другие оптимистично настроенные республиканцы так и не смогли полностью отказаться.
ЛИБЕРАЛЬНЫЕ ИДЕИ о том, что общество гармонично от природы и что каждый человек обладает общим моральным и социальным чувством, были не утопическими фантазиями, а выводами из того, что многие просвещённые мыслители считали современной наукой об обществе. В то время как большинство священнослужителей продолжали призывать своих простых прихожан к христианской любви и милосердию, многие другие образованные и просвещённые люди стремились секуляризировать христианскую любовь и найти в самой человеческой природе научный императив любви к ближнему, как к самому себе. «Как регулярное движение и гармония небесных тел зависят от их взаимного притяжения друг к другу», — говорил либеральный массачусетский проповедник Джонатан Мэйхью, так и любовь и доброжелательность между людьми сохраняют «порядок и гармонию» в обществе. Любовь между людьми была гравитацией морального мира, и её можно было изучать и, возможно, даже манипулировать ею легче, чем гравитацией физического мира. Просвещённые мыслители, такие как лорд Шафтсбери, Фрэнсис Хатчесон и Адам Смит, стремились обнаружить эти скрытые силы, которые двигали и удерживали людей вместе в моральном мире, силы, которые, по их мнению, могли бы сравниться с великими научными открытиями XVIII века о скрытых силах — гравитации, магнетизме, электричестве и энергии, — действующих в физическом мире. Из таких мечтаний родилась современная социальная наука.
Поскольку это естественное социальное или моральное чувство, по словам шотландского иммигранта и филадельфийского юриста Джеймса Уилсона, делало «человека способным управлять своими делами и отвечать за своё поведение по отношению к другим», оно не только сплачивало общество, но и делало возможным республиканское и в конечном итоге демократическое правительство. Действительно, для многих американских мыслителей эта естественная общительность людей стала современной заменой аскетической классической добродетели древности.
Многие интеллектуалы XVIII века всё ещё сохраняли веру в античные мужские и воинские добродетели. Свидетельство тому — восторг, с которым была встречена классическая республиканская картина Жака-Луи Давида «Клятва Горациев», выставленная в Париже в 1786 году. Однако многие другие, например Дэвид Хьюм, пришли к выводу, что классическая республиканская добродетель слишком требовательна и сурова для просвещённых цивилизованных обществ Европы XVIII века. Это правда, писал Хьюм, что древние Спарта и Рим были свободными республиканскими государствами, граждане которых были добродетельны и самоотверженны. Но это были также небольшие государства, которые почти постоянно находились в состоянии вооружённой борьбы. Такой вид классической воинской добродетели больше не имел смысла в просвещённом восемнадцатом веке, в эпоху разросшихся торговых обществ.
Нужен был новый вид добродетели, и многие англоязычные люди, включая многих американцев, нашли его в инстинкте людей быть общительными и сочувствующими друг другу. Добродетель стала не столько суровым и воинственным самопожертвованием древности, сколько современной готовностью ладить с другими ради
