Генрик Сенкевич - Наброски углем
Самые великие люди под влиянием страсти делают глупости, но в том и заключается их величие, что они вовремя умеют их осознать. Золзикевич понял, что, обещав Бураку внести Репу в списки, он сделал первую глупость; совершив нападение на его жену, - сделал вторую; а напугав их обоих рекрутчиной, третью. О, возвышенная минута, когда истинно великий муж говорит себе: "Я осел!", ты наступила и для Бараньей Головы, слетев, словно на крыльях, из краев, где выспренное вытекает из возвышенного, ибо Золзикевич явственно сказал себе: "Я осел!"
Но мог ли он бросить этот план теперь, когда, обагрив кровью своей собственной... (в пылу он сказал: собственной груди), мог ли он бросить этот план, когда ради него пожертвовал совсем новой парой суконных штанов (за которые еще не заплатил Срулю) и парой нанковых, которые надевал не более двух раз?
Нет, никогда! Напротив, теперь, когда к его видам на Репиху присоединилась еще жажда мести ей, ее мужу и Кручеку, Золзикевич поклялся, что будет последним болваном, если не упечет Репу.
Итак, он думал, как бы это сделать, в первый день, меняя компрессы; думал на другой день, меняя компрессы; думал и на третий, меняя компрессы, и знаете, что придумал? Да ничего не придумал!
На четвертый день ему привезли из ословицкой аптеки пластырь. Золзикевич приложил его, и - о, чудо! - почти в то же мгновение он воскликнул: "Нашел!" И действительно, он кое-что нашел.
Глава IV,
которую можно было бы назвать "Зверь в сетях"
Дней пять или шесть спустя в корчме Бараньей Головы сидели войт Бурак, гласный Гомула и Репа.
- Будет вам спорить из-за пустяков, - поднимая стакан, сказал войт.
- А я говорю, что француз не дастся пруссаку, - крикнул Гомула, стукнув кулаком по столу.
- А пруссак, черт его побери, тоже хитер! - возразил Репа.
- Ну и что же, что хитер? Французу турок поможет, а турок всех сильней.
- Много ты знаешь! Сильнее всех Гарубанда (Гарибальди).
- Ну, уж ты скажешь. Где это ты выкопал своего Гарубанду?
- Ничего я не выкапывал. А люди говорили, что плавал он по Висле и кораблей у него видимо-невидимo; а войска - страшная сила. Только вот с непривычки пиво ему в Варшаве не понравилось, дома-то у него получше, оттого он и воротился.
- И все-то ты брешешь. Уж известно, что всякий шваб - это еврей.
- Так Гарубанда-то не шваб.
- А кто ж он, по-твоему?
- Кто? Царь он - вот кто!
- Умен ты очень!
- Ну, и ты не умнее!
- А раз такой умный, скажи-ка мне, как звали нашего прародителя?
- Как? Известно, Адам.
- Да это крестное имя, ты скажи, как его прозвание.
- А я почему знаю.
- Вот видишь. А я знаю: Прозвание ему было "Искупила".
- Да ты белены объелся!
- Не веришь, так послушай:
О пресвятая дева!
Ты господа бога своей грудью вскормила
И грех нашего прародителя искупила.
- Ну что, не "Искупила"?
- Пусть будет по-твоему.
- Выпили бы лучше, - прервал их войт.
- За твое здоровье, кум.
- За твое здоровье!
- Лхаим!
- Селям!
- Дай бог счастливо!
Все трое выпили, но так как происходило это во время франко-прусской войны, то Гомула опять вернулся к политике.
- Французы, - сказал он, - просто вертопрахи. Я-то их не помню, а только мой отец говорил, что как стояли они у нас на постое, прямо как судный день был в Бараньей Голове. Больно они охочи до баб. Возле нашей хаты жил Стась, отец Валента, а у них на постое тоже был француз, а может, и два, не помню. И вот, просыпается раз ночью Стась, да и говорит: "Каська! Каська! Мне почудилось, будто француз возле тебя лежит". А она говорит: "Да и мне самой тоже так сдается". А Стась говорит: "Так ты скажи ему, чтобы он убирался прочь!" А баба ему: "Как бы не так... Поговори с ним, когда он по-нашему не понимает!" Чего ему было делать?..
- Выпьем-ка еще по одной, - сказал Бурак.
- Дай бог счастливо!
- Спасибо на добром слове!
- Ну, за твое здоровье!
Выпили опять, а так как пили они ром, то Репа, осушив свой стакан, стукнул им по столу и сказал:
- Эх! Что добро, то добро!
- Еще, что ли? - спросил Бурак.
- Наливай!
Репа уже побагровел, а Бурак все продолжал ему подливать.
- Вот ты, - наконец сказал он Репе, - ведь одной рукой закинешь куль гороха на спину, а на войну идти побоишься.
- Я побоюсь? Нет, драться, так драться.
- Иной и мал, да удал, - сказал Гомула, - а другой и велик и здоров, да трус.
- Врешь! - воскликнул Репа. - Я не трус!
- Кто тебя знает? - продолжал Гомула.
- А вот двинул бы я тебя этим кулаком по спине, - ответил Репа, показывая кулак с добрый каравай, - рассыпался бы ты, как старая бочка.
- Ну, это как сказать.
- Давай попробуем!
- Будет вам, - вмешался войт. - Никак, вы драться хотите? Лучше выпьем.
Выпили еще, но Бурак и Гомула только пригубили, а Репа схватил залпом целый стакан рому, так что у него глаза чуть на лоб не выскочили.
- Поцелуйтесь теперь, - сказал войт.
Репа бросился обнимать Гомулу и заплакал, а это означало, что он изрядно подвыпил, затем стал сетовать на свою горькую долю, вспоминая пегого теленка, который две недели назад околел ночью в хлеву.
- Ох, ведь какого теленка господь бог отнял у меня! - жалобно причитал он.
- Не горюй, - сказал Бурак. - Ты послушай лучше, что я тебе скажу. В канцелярию пришла бумага, будто господский лес отойдет крестьянам.
- И правильно, - ответил Репа. - Лес-то не барин сажал.
Замолчав, он опять принялся причитать:
- Ох! Вот теленок был - так теленок! Как подойдет, бывало, к корове да как даст ей башкою в брюхо, та и отлетит к самой балке.
- Писарь говорил...
- Что мне ваш писарь! - сердито прервал его Репа. - Плевать мне на вашего писаря!
- Не ругайся! Лучше выпьем!
Выпили опять. Репа как будто успокоился и смирно сел на скамью, как вдруг дверь отворилась, и на пороге показались зеленая фуражка, вздернутый нос и козлиная бородка писаря.
Репа сорвал с головы шапку, съехавшую на затылок, бросил ее на пол и, встав, пробормотал:
- Слава Иисусу!
- Здесь войт? - спросил писарь.
- Здесь, - отвечали три голоса.
Писарь подошел к столу. В ту же минуту подлетел к нему Шмуль с рюмкой рому. Золзикевич понюхал, поморщился и уселся за стол.
С минуту царило молчание. Наконец, Гомула заговорил:
- Пан писарь!
- Что тебе?
- А правда это, что говорят насчет леса?
- Правда. Только прошение надо вам подписать всем миром.
- Ну, уж я-то не стану подписывать, - заявил Репа, не любивший, как и все крестьяне, подписывать свою фамилию.
- Тебя никто и не просит. Не подпишешь, так ничего и не получишь. Это твоя воля.
Репа чесал затылок, а писарь, обращаясь к войту и гласному, стал разъяснять официальным тоном:
- Насчет леса - это правда, только каждый обязан огородить свой участок, чтобы не было споров.
- Пожалуй, забор будет дороже стоить, чем лес, - вмешался Репа.
Однако писарь не обращал на него внимания.
- Стоимость заборов, - продолжал он, обращаясь к войту и гласному, оплачивает казна. Вы еще на атом заработаете, потому что на душу приходится по пятидесяти рублей.
У Репы заблестели глаза.
- Ну, раз так, то и я подпишу. А деньги-то где?
- У меня, - ответил писарь. - А вот и документ.
С этими словами писарь достал вчетверо сложенный лист бумаги и что-то прочитал, - что именно, мужики, правда, не разобрали, но были весьма довольны... Если бы Репа не был так пьян, он бы, наверно, заметил, как войт подмигивал гласному.
Затем - о чудо! - писарь достал деньги и сказал:
- Ну, кто первый?
Войт и гласный подписали, но когда Репа взялся за перо, Золзикевич отодвинул документ и спросил:
- Да ты, может, не хочешь? Тебя ведь никто не принуждает.
- Как это не хочу?
Писарь кликнул Шмуля.
Тот мигом появился в дверях:
- Что пану писарю угодно?
- Будь и ты свидетелем, что все тут делается без принуждения.
А потом снова спрашивает Репу:
- Да ты, может, не хочешь?
Но Репа уже подписал, причем посадил здоровенную кляксу, потом взял у писаря деньги, целых пятьдесят рублей, спрятал их за пазуху и крикнул:
- А ну-ка, давай еще рому!
Шмуль принес, все выпили. Отдохнули и еще выпили. Потом Репа сложил руки на коленях и задремал.
Несколько минут он так сидел, покачиваясь из стороны в сторону, наконец, свалился со скамьи и, пробормотав: "Господи, помилуй меня, грешного!", уснул.
Репиха за ним не пришла, так как под пьяную руку ей не раз от него попадало. На другой день он просил прощения и целовал у нее руки. В трезвом виде он дурного слова ей не говорил, а от пьяного ей частенько доставалось.
Так Репа и проспал в корчме всю ночь. Проснулся он с восходом солнца и глаза вылупил: видит, что лежит не в своей избе, а в корчме и не в задней каморке, где они сидели вчера, а в общей, где была стойка.
- Во имя отца и сына и святого духа!
Он еще раз осмотрелся кругом. Солнце уже взошло И сквозь порозовевшие стекла заглядывало за стойку. У окна стоял Шмуль в молитвенном облачении и, раскачиваясь из стороны в сторону, громко молился.
