Валерий Замыслов - Горький хлеб (Часть 5)
Отовсюду слышны бойкие, озорные выкрики.
Продают все - купцы и ремесленники, стрельцы и монахи, крестьяне, приехавшие из деревенек на торги. Взахлеб расхваливают свой товар и назойливо суют его в руки покупателей.
Площадь наводнили квасники, ягодники, молочники, пирожники, сбитенщики10... Все с лукошками, корзинками, кадками, мешками. Шустро снуют веселые коробейники. В густой толпе шныряют карманники, подвыпившие гулящие девки, сводни и нищие. К рундукам и лавкам жмутся слепые, калики перехожие, бахари11 и гусельники.
- Чудная Москва! Ни пожар, ни крымцы -торгу не помеха, - воскликнул Афоня.
- В Москву теперь со всей Руси войско собирается, вот и шумят торговцы, - сказал Болотников.
- А ну, раздайся, народ! - вдруг громко пронеслось сзади.
- Болотников и Шмоток посторонились. По Красной Площади в Разбойный приказ стрельцы вели с десяток посадских. Шли слобожане в лаптях и рваных сермягах, бородатые, хмурые, с непокрытыми головами. Руки у всех затянуты колодками.
- За что взяли, родимые? - спросили в толпе.
- О пожаре на Сретенке толковали. Неспроста пламя заполыхало, братцы. По злому умыслу наши слободы выгорели, - угрюмо отозвался один из преступников.
- Ближнему боярину пожар на руку, - зло сверкнув глазами, поддержал колодника второй ремесленник.
- А ну, закрыть рты воровские! - прикрикнул на посадских рослый стрелец-пятидесятник в малиновом кафтане. - А дай дорогу.
- А ты не шуми, служивый. На свою бабу глотку дери! - крикнули в толпе.
- А он свою женку боярам на ржавый бердыш выменял!
- Поди, с пуда торговался!
- Знаю я его бабу, ребята. На Москве бердышей не хватит: женка его толще бочки кабацкой.
Толпа захохотала.
- Но-но, на плаху захотели! - сердито погрозил кулаком пятидесятник.
Из толпы зароптали:
- Ты нас плахой не потчуй!
- Привыкли кровушку лить!
- Пошто слобожан схватили? Их вины нет. Борис Годунов пожар затеял, братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли! - раздался дерзкий выкрик.
- Стой! - свирепо рявкнул пятидесятник. - Кто крамольное слово о царевом наместнике молвил?
- Ну, я молвил! Возьми попробуй! - горячо выкрикнул из толпы широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи, и встряхнул над головой пудовым кузнечным молотом.
- Взять бунтовщика! - приказал пятидесятник.
Толпа сдвинулась плотнее.
- Уйди от греха, служивый!
- Кости переломаем!
Болотников, оказавшись рядом с дерзким мастеровым, поддавшись настроению взроптавшего посадского люда, громко воскликнул:
- Не робей, братцы! Их всего с десяток!
Отчаянная толпа надвинулась на стрельцов. Пятидесятник попятился назад. Пробуравил крамольную толпу колючим взглядом и, качнувшись всем тучным телом, сквозь зубы выдавил:
- Ослобони дорогу. В Кремль людишек веду.
Толпа неторопливо расступилась, сопровождая стрельцов напутственными выкриками:
- Вот так-то будет лучше, служивый!
- Неча зря шуметь!
- Проваливайте, покуда целы!
Когда стрельцы завернули за Лобное место и направились к Фроловским воротам, выкрики смолкли. Пятидесятник решил сорвать злобу на идущем впереди его низкорослом посадском. Он грязно ругнулся и больно ударил колодника в лицо.
- Пошевеливайся, нищеброд!
Ремесленный сильно пошатнулся, но на ногах устоял. Злобно из-под широких кустистых бровей глянул на стрельца и молча сплюнул на землю кровавый сгусток.
Афоня Шмоток потянул Болотникова из толпы.
- Идем отсюда, Иванка. Заприметят тебя здесь истцы. В Разбойный с тобой угодишь.
- А ты чуешь, Афоня, какая силища в народе? Не зря мне Пахом Аверьянов всегда говорит, что перед миром любой ворог дрогнет, - высказал Болотников.
- Эгей, хрещеные! Чего ищете? Может, чем помогу, - остановил страдников худощавый с плутоватыми глазами мужичонка в ситцевой рубахе. От него попахивало водкой и чесноком.
- Самопал, милок. И такой, чтобы за версту басурмана бил, - вымолвил Афоня.
- Эка невидаль. Так и быть выручу. Кидай в шапку деньгу. Мигом наилучший самопал доставлю.
- Вначале товар кажи, милок.
- Будет товар. Давай, говорю, деньгу. Нутро горит... - нетерпеливо наступал на Шмотка верткий слобожанин.
Однако не успел он и договорить, как на него с шумной бранью навалились трое посадских в холщовых рубахах. Скрутили веревкой, повалили наземь, под бока напинали.
Мужик пьяно забранился.
- За что бьете? - спросил Болотников.
- Вор он! В кабаке у нас сапоги стащил. Новехонькие, только что в Красном ряду купили, - ответил один из посадских. - У-у, тать12 проклятый! - больно огрел мужика по уху.
В толпе засмеялись. Посадские подтолкнули мужика к Болотникову.
- Уж не тебе ли продал вор обувку?
- Ступайте своей дорогой. Знать его не знаю, - осерчал Иванка и повел широкими плечами.
- Ну, мотри, парень! - пригрозили посадские и потащили вора в Земской приказ на суд и расправу.
Возле темной, приземистой Тиунской избы13 с Афоней столкнулся чернобородый цирюльник с легким деревянным табуретом в руках и парой ножниц за малиновым кушаком. Мельком глянул на жиденькую бобыльскую бороденку и плюнул себе под ноги.
- Аль не угодил, касатик?
- Срамота одна. И до чего ж измельчал народишко, - недовольно ответил цирюльник и в тот же миг ухватил за полу сермяжного кафтана пышнобородого осанистого мужика в пеньковых лаптях.
- Окажи милость, любезный!
Угодливо подставил табурет, насильно посадил на него мужика, чиркнул ножницами.
- Спешу я, милай. В лавку мне надо топоришко подобрать, а потом в деревеньку. Не к чему бы, - слабо сопротивлялся мужик.
- Успение пресвятой богородицы на носу, а ты зарос, аки леший. Не гоже эдак, любезный. Мигом красавцем сделаю. Бороду подрежу, власы подравняю, учтиво суетился возле селянина посадский, а сам воровато поглядывал по сторонам: бродячих цирюльников гоняли с площади земские ярыжки.
Посадский расчесал мужику длинную бороду надвое и отхватил одну половину ножницами на пару вершков14. Но вторую укоротить не успел. Он не зря опасался. Перед цирюльником выросла грозная фигура десятского.
- Опя-ать!
Посадский столкнул мужика наземь, подхватил табурет и юрко шмыгнул в толпу. Только его и видели. Селянин поднялся с земли и растерянно схватился за уродливую бороду.
- Энта что жа, православный. Как же я теперь в деревеньку поеду?
- Москва, милай! - хохоча, ответил долговязый сухотелый мастеровой. И закричал весело, звонко. - Гвозди, подковы - лошадям обновы!
Глава 51
БОГАТЫРСКАЯ ПЕСНЯ
На небе ни облачка. Жарко. Захотелось пить. Страдники поднялись в верхние торговые ряды. Но доброго кваску там не оказалось.
- Айда в кабак на Варварку. Там завсегда и квасок и медовуха есть, предложил бобыль.
Болотников согласился. Кабак - просторный рубленый пятистенок в два яруса с малыми решетчатыми оконцами. Срублен в давние времена, еще при великом князе Иване Третьем.
Возле распахнутых сводчатых дверей толпились бражники. Иванка не успел еще переступить и порог, как на него налетела пьяная гулящая девка. Повисла на шее, полезла целоваться.
- Ошалела, дуреха, - оттолкнул девку Болотников. Слобожанка недовольно тряхнула простоволосой головой и повернулась к другому питуху кабацкому.
- Слышь, соколик. Дай полушку на чарочку. Выпить охота-а-а.
- Ишь чего захотела, баба. Хо-хо! Полушка на дороге не валяется. Ступай, ступай отсель, - замотал косматой головой бражник.
Девка привалилась всем телом к посадскому.
- Идем со мной в сени, соколик. Ух, как горячо обласкаю. А ты мне опосля чарочку...
- Енто можно. Телеса у тя добрые, хе-хе! - посмеиваясь, проговорил питух и потянул девку в темные сени.
Иванка только головой покачал: на селе такого сраму средь бела дня не увидишь.
Вошли в кабак. Здесь полумрак. По темным бревенчатым стенам чадят факелы в железных поставцах.
Шумно, людно. За длинными дощатыми столами, забыв про нужду и горе, бражники пропивали скудные гроши. В правом углу, прямо на земляном полу, привалившись спиной к винной бочке, играл на гуслях седобородый слепой сказитель. Болотников подсел к гусляру, прислушался к его песне.
...Как у ключа у гремучего,
У колодца у студеного
Добрый молодец коня поил,
Красна девица воду черпала,
Почерпнула ведры и поставила,
Как поставила, призадумалась,
А задумавшись, заплакала,
А заплакавши, слово молвила:
"Хорошо тому жить на сем свете,
У кого как есть и отец и мать,
И отец и мать, и брат и сестра,
Ах, и брат, сестра, что и род - племя,
У меня ль, у красной девицы,
Ни отца нету, ни матери,
Как ни брата, ни родной сестры,
Ни сестры, ни роду-племени,
Ни тово ли мила дружка...
Пока Афоня Шмоток ходил к целовальнику за квасом, Болотников внимательно слушал сказителя. Песня гусляра его тронула. Вновь вспомнилась заимка в густом бору, лесное озеро и Василиса - добрая, грустная и вместе с тем озорная да ласковая.
