Галина Войнич - Гарсон
Экономка долго мялась и ответила нехотя, чуть слышно:
"Фотокарточку с руками... Тряпочку какую-то в полиэтилене...
Каракули на желтой бумажке"...
Фотокарточка... Я сразу догадался, о чем идет речь. Любительский снимок, на котором нет ничего, кроме рук, лежащих на коленях ладонями вверх. Я знал, где и как глубоко обозначится складка, если пальцы чуть-чуть сдвинуть, и в каком месте на линии жизни есть чуть заметный обрыв - предвестник болезни... "Тряпочка в полиэтилене"... Это вовсе не простая тряпочка. Это - запах. В любой момент пакет можно было чуть приоткрыть и в образовавшуюся щелочку вдохнуть запах. Оказалось, что ничто не может сравниться с запахом по емкости и яркости воспроизведения. "Еще каракули"... Левой рукой, чтобы никто, ни одна душа не осмелилась уличить меня в признании, в детском признании...
Как пришло в голову экономке выбросить эти вещи? Я попытался потребовать от нее объяснений, но ничего не смог добиться от этой глупой, слезливой бабы. Мне остается только догадываться, что, усмотрев в них мою печаль, она сочла своим долгом уберечь меня от тяжести воспоминаний ("Мне и тетушка ваша велела вас поберечь"). Я погнал ее прочь, и она пошла к двери, но остановилась и хмуро на меня посмотрела: "Сами потом спасибо скажете".
- Вы думаете, она больше ничего не выбросит? - хмуро спросил Гарсон. Конечно, я не был уверен в том, что усовестил экономку, и попросил Гарсона усилить охрану моего имущества в те часы, когда я буду отсутствовать. Гарсон пообещал посодействовать и даже предложил мне регламентировать мои прогулки, чтобы заранее знать, когда ему следует быть особенно бдительным. Он был очень возбужден и казался расстроенным не менее, чем я.
- Как вы думаете, не стоит ли мне вовсе отказаться от ее услуг?
- спросил я Гарсона. - Беспорядок в Доме - вещь, конечно, неприятная, но зато я смогу быть спокоен за сохранность моего имущества.
- Без экономки, - возразил Гарсон, - вы будете в полном неведении о том, существует ли это имущество вообще. Вы не будете переживать потери, поскольку не будете знать, обладаете ли вы чем-нибудь, что можно потерять.
Я задумался над его словами и вдруг вспомнил о цифрах на стене Дома. Я спросил, знает ли о них Гарсон.
- Ну и что? - спросил он, - ну и что? Вас заметили. Это должно было когда-нибудь случиться. Давно следовало бы вам сменить абсолютное ваше бытие на относительное, нельзя же всю жизнь прожить незамеченным, когда-нибудь вам все равно придется заявить о себе. Не вечны же вы, наконец. Если даже вам удастся прожить незамеченным всю жизнь, смерть заставит вас объявиться.
Я возразил, что это совсем не обязательно. Объявляют о своем рождении и то на всякий случай: сплошь и рядом возникают ситуации, когда приходится доказывать кому-нибудь, что ты существуешь... А какой смысл заявлять о себе после смерти?
Гарсон не ответил, и некоторое время мы сидели молча. Я видел, что он что-то обдумывает, и не торопил его. Наконец он не выдержал:
- А давайте, - сказал он, - откроем наш Дом для всеобщего обозрения! Только не отказывайтесь сразу: эта идея - она не такая уж и бредовая. То-то будет пользы, если мы за символическую плату позволим осматривать закоулки, прогуливаться по этажам, заглядывать в кладовые. Посетителям отбою не будет. А можно создать клуб домовладельцев, я мог бы помочь вам в организации первого собрания. Можно будет обмениваться схемами Домов и благоустроительными планами. Владельцы Домов могли бы ездить друг к другу в гости с целью обмена опытом. Нет, нет, - со смехом схватился он за мою руку, - это замечательно! Вы сможете обмениваться экономками, Гарсонами и невестами. Ах, мысль-шалунья! Да ведь и Домами можно будет обмениваться! - Он возбужденно зашагал по комнате, словно идея эта и впрямь завладела им.
- Мило. Мило. Легко распоряжаться чужим имуществом, когда свое под вопросом: "Есть ли?"
- Так и знал, что вы обидитесь. А зря. Зря. Чтобы стать незамеченным, можно утаиться, а можно и раствориться.
Раствориться в толпе, в массе... А? Подумайте, подумайте...
Он еще долго говорил о необходимости распахнуть двери Дома для пользования всеми желающими, он даже попытался польстить мне тем, что Дом мой слишком огромен и многообразен, чтобы я мог позволить себе пользоваться им в одиночку. Я, сам не знаю зачем, глупо возразил ему, что скоро в мой Дом войдет невеста.
- Вы так думаете? - многозначительно и не без ехидцы спросил Гарсон, - а ведь двадцать восемь-то ей уже давно минуло.
- Я не ожидал от вас злобности, - сказал я, стараясь придать голосу горечи, - я надеялся, что вы, как мой Гарсон, призванный понять и поддержать меня в трудные минуты, всегда будете на моей стороне. Разве вы не понимаете, что я не могу распахнуть двери моего Дома, потому что я свободен только при закрытых его дверях.
- Это потому, что вы - узник! - отчеканил Гарсон. - Узник, палач и тюрьма в одном лице. Ваша личность - это лишь маленькая ваша частичка, сами вы несравненно больше вас самих. Вы остерегаетесь объективно оценить свои размеры, потому что боитесь о них узнать, вы - свой собственный раб.
Я очень устал, но я не мог согласиться с явным непониманием Гарсона и принялся, призвав на помощь все свое терпение, объяснять ему, что рабы те, кто отдал себя в рабство внешнему, кто внешне живет по отношению к самому себе! Я не могу быть рабом, потому что живу слишком даже внутренне и нет объекта, перед которым я мог бы быть несвободен. Я говорил долго и, как мне кажется, убедительно, но вдруг почувствовал, что в комнате я один. Гарсон незаметно вышел, и оказалось, что я доказывал самому себе необходимость своего существования.
Вечером, сразу после ужина, прошедшего в полном и безнадежном молчании, я написал Гарсону письмо, в котором попытался определить наши с ним отношения. Гарсон принял письмо с поклоном, сел в мое кресло, эффектно закинул ногу на ногу и принялся читать письмо вслух, явно ерничая, с демонстративной выразительностью, некоторые места подчеркивая особо значимой интонацией.
"Предположительное Ваше существование не дает никаких гарантий для гармоничных отношений между нами. - В этом месте письма Гарсон снисходительно хмыкнул. - Другими словами, вряд ли мое сознание так непритязательно, что удовольствуется первым же образом, предложенным ему воображением. Моя ошибка в том, что я недооценил Вас, посчитав Вас полной своей принадлежностью, но вместе с тем я горд: я и не предполагал, что мои невинные размышления, коим Вы с моего позволения были свидетелем, произведут такое впечатление на Вас (здесь Гарсон многозначительно поднял вверх палец). Конечно, надо отдать Вам должное, Вы оказались толковым учеником, но и я чего-нибудь да стою, если, благодаря моим беседам, вы, существующий лишь для того, чтобы скрашивать мое уединенное существование, отождествили себя со мною. И все-таки я смею заявить Вам, что Вы могли бы и не существовать, что предположительное Ваше бытие необязательно для меня, что я в любой момент могу отказаться от Ваших услуг. Я уверяю Вас, что не премину воспользоваться своим правом хозяина, чтобы указать Вам Ваше надлежащее место, если Вы осмелитесь слишком настойчиво претендовать на равенство между нами".
Я ожидал, что письмо мое подействует на Гарсона отрезвляюще, что он, хотя и не подаст вида в силу обостренного самолюбия, но задумается в одиночестве, сделает определенные выводы относительно своего положения в Доме. Как же я был наивен!
Прочитав письмо, он флегматично возразил в том духе, что мне не следует чрезмерно злоупотреблять воображением, требуя от него многообразия, хотя не следует и пренебрегать предложенным архетипом, то есть им, Гарсоном. "Никто не сможет обозначить грань между действительно существующим и лишь представленным, воображаемым, потому что такой грани просто не существует. То, что вы считаете меня продуктом своего воображения, вовсе не обесценивает моей реальности, моей независимости, моей чуждо-сти вам. А по поводу тех цифр... Видимо, вам все-таки придется..." Да, да, я знаю. Я знаю, что мне придется выйти из Дома и попытаться вернуть его неприкосновенность. Кто-то все время пытается посягнуть на незыблемость моих границ. Этот многоликий Кто-то из дешевой душевности хотел бы присвоить меня и находит массу, массу способов выманить меня из моего убежища, ибо надежды проникнуть в мой Дом у него уже не осталось. Я выйду, выйду. Может быть...
Галина Войнич родилась в 1956 году в Ленинградской области, по образованию дирижер-хоровик, хотя дирижером так и не стала.
Последние пятнадцать лет живет в городе Когалым Тюменской области. Впервые опубликовалась в 1997 году в журнале "Другие берега". берега".
