Роман Абинякин - Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг
Получив от правительства неограниченные полномочия в кадровых вопросах, Корнилов начал «незаметно инфильтровать здоровый элемент командного состава».[46] Он понял непригодность для действий местных офицеров, которых счел если не прямо виновными, то ответственными за дезорганизацию, и провел назначения вызванных с фронта боевых, опытных и надежных командиров «в более устойчивые части, казачьи части, части артиллерии, [военные] училища».[47] Таким образом, генерал пытался не подтягивать запасные батальоны в целом, сознавая эфемерность этого, но создать и укрепить среди них отдельные надежные подразделения, расколов солдат гарнизона в преддверии считавшегося неизбежным вооруженного столкновения. Меняя тактику, Корнилов сохранил цель.
Действуя пока в интересах и Временного правительства, он получал, по свидетельству Гучкова, «неограниченные кредиты, чтобы организовать пропаганду»,[48] иначе говоря — вести борьбу идеологическую, приспосабливаясь к духу времени. Кроме того, зная о притоке в столицу отпускных солдат с позиций, не спешивших по окончании отпусков отбывать обратно, Корнилов обратился с просьбой об их отзыве «ввиду чрезмерного скопления» к соответствующим штабам.[49] Тем самым осуществлялась попытка косвенным путем сократить число солдат округа.
В конце марта Крымов, произведенный в генерал-лейтенанты и получивший 3-й конный корпус, посетил Петроград и предложил расчистить город всего одной дивизией «не без кровопролития».[50]
К сожалению, до сего дня личность Александра Ильича Крымова едва ли не игнорировалась, а его роль в событиях тех дней сводилась к участию в августовском походе на Петроград. Между тем, это была очень заметная, можно сказать, знаковая фигура российской смуты 1917 г., ни в коем случае не уступавшая ни Корнилову, ни тем более Алексееву. Хорошо знавший его современник оставил весьма восторженную характеристику, портрет буйного, но безусловно яркого, богато одаренного личными качествами генерала: «Умный и образованный, он нес в себе громадный запас энергии, воли к действию… В нем чувствовался темперамент бойца. Глядя на него, вспоминались кондотьеры эпохи Ренессанса, предприимчивые люди, способные к авантюре, к дерзкой, самозабвенной выходке, когда человек мог или сложить голову, или завоевать государство».[51]
Естественно, что действительно смелая инициатива Крымова натолкнулась на трусоватое сопротивление министров, боявшихся потрясений, а вернее — ответственности и падения своей и так нестабильной популярности. Немного позже и Алексеев заявил, что «кровопролитие в Петрограде неизбежно, и только оно может разрядить тяжелую обстановку» столицы[52] — пока лишь ее. Итак, демагогическое политиканство правительства и прямолинейное упование генералитета на силовое решение вступили в противоречие. Особо подчеркнем факт осведомленности гражданского руководства о планах военных.
Корнилов был абсолютно согласен с необходимостью «расчистки», но расходился с Крымовым относительно ее способов, — видимо, не желая вмешательства того в сферу собственной компетенции. Г. З. Иоффе считает, что он еще не решался «уйти из гучковской упряжки»; более объективным представляется несколько необычный взгляд на Корнилова как на личность политически более логичную, чем его обычно изображают. Действительно, репрессии при наведении порядка, даже увенчавшиеся успехом, автоматически вели к сплочению и активизации всех леворадикальных сил и позволяли обвинить власть в нарушении соглашения, насилии над революционными солдатами и, следовательно, в контрреволюции. Корнилов же расчитывал на отмену исключительности столичного округа путем создания нового, Петроградского фронта. Запасные батальоны развертывались в полки, а в права командующего фронтом входило изменение дислокации и перемещение частей, включая и тыловые.[53] Конечно, сопротивление не устранялось и при этом, но в новом положении могло квалифицироваться как мятеж против революционной власти, и уже гарнизон оказывался с ярлыком контрреволюционеров.
Для таких изменений требовалось время. Однако Апрельский кризис вынудил Корнилова пытаться применить верные войска. Но после встречи с Н. С. Чхеидзе генерал отменил решение;[54]причиной стало не столько заявление председателя Совета об осложнении внутриполитического положения действиями военных, сколько вновь резко отрицательное отношение министров к решительному применению силы.[55] 22 апреля Исполком Петросовета заявил о своем приоритетном праве на передвижения войск гарнизона. Корнилов, ранее готовый к компромиссу — приему его постоянных представителей в штаб округа — расценил это как узурпацию власти командующего и ушел со своего поста; через неделю он получил назначение командующим 8-й армией и отбыл на Юго-Западный фронт.
Столь подробное изучение состояния запасных частей проведено потому, что именно под воздействием тыла начались шатания на позициях. После приказа № 1 в мае появилась «Декларация прав солдата и гражданина», разрешившая «свободно и открыто высказывать… свои политические, религиозные, социальные и прочие взгляды».[56] Отныне армия переставала существовать вне политики, более того, по смыслу документа не исключалась антивоенная, антиправительственная и иная враждебная агитация. Это способствовало взаимоотдалению солдат и офицеров не меньше, чем комитетское руководство, ставившее командиров в подчиненное, ущербное и деморализованное положение. Буйно расцветшая политическая литература и периодика хлынула на фронт, причем наиболее целенаправленно и массово поставлялись скрыто или откровенно пораженческие издания.[57] Под их влиянием у солдат, почувствовавших слабость власти и безнаказанность, произошел сильнейший всплеск антивоенных настроений.
Уже в марте-апреле нередкими были случаи обсуждения боевых задач на митингах, братаний с противником, что резко снижало боеспособность, если не уничтожало полностью. На отдельных участках происходил товарообмен с неприятелем. В начале мая Корнилов, обходя позиции 8-й армии, был издевательски-вежливо встречен в одной из траншей неприятельским военным оркестром, заранее оповещенным русскими солдатами о прибытии нового командующего.[58]
Не последнюю роль сыграли и кадровые перестановки в высшем звене комсостава, когда в отставку отправили до 150 генералов. Безусловно, в армии был силен дух бездарности, консерватизма и протекционизма, но массовое увольнение военачальников, отчасти вполне своевременное, подрывало, по вескому мнению А. Н. Деникина, веру солдат в командиров. А это способствовало ослаблению дисциплины и в совокупности с прочими факторами исчезновению армии как боевой единицы при одновременном ее рождении в качестве силы политической, и притом враждебной как войне, так и вообще властному началу государства. Тот же Деникин, выражая мнение многих офицеров, утверждал: солдат охватило «животное чувство самосохранения. Раньше оно сдерживалось примером исполнения долга, стыдом, страхом и принуждением»; когда же данные функции ослабли, «это чувство опрокинуло все усилия командного состава, все нравственные начала и весь военный строй».[59] Постоянные нарушения и упрощения даже бывших ранее незыблемыми военной атрибутики и идеалов. Еще в июле некоторые части, в том числе 123-й и 127-й пехотных дивизий, не получили полковые знамена.[60] Еще показательнее отказы от собственного знамени, даже от Георгиевского штандарта, как от «тряпки, пропитанной народной кровью», и замене его на новый, революционный (17-й драгунский Нижегородский полк).[61] Символ доблести — наградные знаки из драгоценных металлов — зачастую сдавались в казну и заменялись изготовленными из неблагородных сплавов.[62] Крайне профанировалась присяга, сведенная к следующей процедуре: «… дневальные кричат: «Желающие расписываться в присяге — выходи!» Часть идет расписываться, часть продолжает спать, а писари, по-видимому, заполняют пробелы».[63] Конечно, приведенные примеры — частные, но они весьма характерны и симптоматичны.
Разумеется, огульное обвинение офицерами солдат в полной нравственной деградации и едва ли не в поголовной измене неверно. Обычно отмечаются усталость от боев, жертв, лишений и самой окопной жизни. Но помимо этого, присутствовавшего всегда и не главного по влиянию явления, усиливалось стремление вчерашних крестьян к миру для ожидаемого в результате революции раздела земли и, как необходимости для него, — к сохранению жизни. Впрочем, оно было более свойственно для новичков на фронте — бывших запасных,[64] приобретших примитивный политический опыт — что наносит сильный удар по тезису об усталости.
