Генри Лиддел Гарт - Правда о Первой мировой
Кайзер срочно отправил по телеграфу проект договора между Россией и Германией, но настаивал, чтобы царь не сообщал о нем Франции, мотивируя, что «как только русско-германский договор станет совершившимся фактом, германские соединенные силы окажут на Францию сильное влияние» – и добавляя, что «прекрасным средством охладить британское нахальство было бы произвести несколько военных демонстраций на персидско-афганской границе…».
Но царь, подумав, остыл.
Второй шаг Германии был до странности неискусным, и за него кайзер не несет ответственности. Теперь, когда было уже слишком поздно, кайзер попытался пленить Францию, вместо того чтобы угрозами постараться разлучить ее с Британией. Но Бюловым и Гольштейном кайзер был послан в Танжер, чтобы там речью, которая била по притязаниям Франции в Марокко, «бросить ей вызов».[9] Бюлов продолжал идти по той же дороге, требуя созыва конференции для обсуждения будущего Марокко. Вызов этот был брошен в неудачный для Франции момент. Французская армия тяжело переживала один из ее периодических кризисов.
Россия была скована Японией, а французский премьер-министр Рувье сомневался как в надежности, так и в ценности поддержки Британии. В конечном счете в жертву был принесен французский министр иностранных дел Делькассе, а Франция согласилась на требования Германии. Бронированный кулак нанес ей новую ссадину – но это лишь теснее спаяло Британию и Францию.
Третьим шагом Германия обязана личной инициативе кайзера. В июле 1905 года на борту царской яхты в Бьорке кайзер внезапно вытащил из кармана проект договора и на своем смешанном «Вилли-Никки» английском языке спросил: «Хотели бы вы подписать это? Это было бы очень милым воспоминанием о нашем „intervue”».
Кайзер рассказывает, что когда Николай ответил: «Да, хочу!», «слезы радости показались на моих глазах, мурашки пробежали по спине…», и он почувствовал, что все его предки, включая grand-papa и «старого прусского бога», давали ему свое благословение.[10] Эта царственная дипломатия, как бы серьезны ни были ее последствия, имела и обратную – смешную сторону. Одно из писем кайзера к его «любимому Никки» носит восхитительный коммерческий оттенок:
«Теперь, когда программа обновления вашего флота опубликована, я надеюсь, вы не забудете напомнить вашим, чтобы они не оставили в стороне наших крупных фирм в Штеттине, Киле и т. д. Фирмы эти, я уверен, доставят вам великолепные экземпляры линейных боевых судов».
Мелодрамой отмечено его огорченное письмо Бюлюву, который угрожал отставкой, так как договор шел вразрез с его личными антифранцузскими настроениями в Марокко:
«B то утро, когда ваша отставка будет мной получена, император перестанет существовать на этом свете. Подумайте о моей бедной жене и детях!».
Но когда царские министры увидели договор, они возразили, что договор этот идет вразрез с союзом с Францией и что достаточно простого намека о нем, чтобы вызвать резкие протесты Франции. Таким образом это произведение искусства спокойно попало в обширную дипломатическую корзину для бумаг.
В оправдание кайзера необходимо сказать, что в это время у него были некоторые причины для личной неприязни к Британии, хотя неприязнь эта родилась, главным образом, вследствие его постоянной привычки приходить к цели посредством угроз. Его импульсивный натиск нашел отпор в Джоне Фишере, только что назначенном морским министром, который все время говорил о «превентивной войне» и откровенно высказывался, что, если Германия не ограничит свое морское развитие, флот ее будет уничтожен по методам Нельсона.
Эти дикие утверждения производили, естественно, большое впечатление в Берлине – но куда меньшее впечатление в Лондоне. Участие короля Эдуарда VII как причины трений было скорее личным, чем политическим. Немножко больше терпимости к «шалостям» племянника, и отношения были бы смягчены. Лорд Ленсдоун сообщает, что «кайзер говорит и пишет о своем брате-короле в выражениях, которые заставляют краснеть».
Эта личная антипатия и взаимные уколы, имевшие небольшое значение для Британии, где король был конституционным правителем и обладал чувством юмора, производили более сильное впечатление на германском побережье Северного моря, где монарх мог решающе влиять на политику и не понимал шуток. Подстрекание кайзера к дальнейшим, вносившим раздор интригам и угрозам находило определенный отголосок и в Англии, где даже новое либеральное правительство Кэмпбеллла-Беннермана не могло не замечать их – и против своей воли крепче прижималось к Франции.
Правительство отказалось заключить формальный союз Британии с Францией, но все же выразило надежду, что общественное мнение Британии одобрит интервенцию, если Франции будет угрожать опасность. А когда французы логично возразили, что раз методы применения помощи заранее не продуманы, то случайная помощь может оказаться бесполезной, Кэмпбелл-Беннерман одобрил дискуссию и соглашения на этот счет обоих генеральных штабов. Хотя дискуссия эта и не имела никакого значения для принятия решений на случай войны, она должна была сильно повлиять на ведение самой войны. Знаменательно также, что в 1905 году новый германский план войны учитывал появление английской экспедиционной армии в 100 000 человек (т. е. как раз столько, сколько просили французы) и считался с ее действиями на стороне Франции,
Потерпев неудачу с планом втянуть Францию вместе с Россией в группировку против Британии, кайзер вернулся к мысли действовать против Франции в Марокко. Однако он решил, что с чисто военной точки зрения обстановка для этого неблагоприятна, а необходимыми предпосылками для интриг против Франции являются союз с Турцией, «который в самых широких размерах отдает силы магометан в его распоряжение», и надежная обстановка внутри Германии (спокойствие внутри самой страны). Этот яркий пример неуравновешенности мышления кайзера запечатлен в его письме от 31 декабря к Бюлову. Письмо это заканчивается следующими словами:
«Раньше расстреляй социалистов, подави их, сделай их бессильными, если нужно, кровавой баней, а затем – война за границей! Но не раньше, и без поспешности».
Однако ближайшая перемена в обстановке Европы не только не усилила Германии, но даже ее ослабила, уменьшив влияние кайзера в России, проводимое им через царя. Перемена произошла самая невероятная: новое британское правительство сблизилось, казалось, с непримиримым врагом – деспотической Россией. Либеральное правительство, подстрекаемое отчасти своим пацифизмом, отчасти – естественной реакцией на угрозы Германии, продолжало работу, начатую Ленсдоуном, стремясь уничтожить традиционные источники трений с Россией.
В 1907 году удалось соглашением урегулировать спорные вопросы и общие интересы.[11] Хотя соглашение это не носило окончательного характера, все же оно облегчало путь к взаимным выступлениям в Европе. Британия не была связана ни с Францией, ни с Россией какими-либо формальными договорами; она связывалась с ними узами лояльности и отныне не могла больше плутовать в дипломатической игре против них, ибо это было бы уже нечестным. Таким образом, возможность ее прежнего независимого влияния в случае кризиса была упущена.
Дилемма эта была понята и правильно оценена секретарем министерства иностранных дел сэром Эдуардом Грэем в меморандуме от 20 февраля 1906 года:
«Я думаю, во всех странах создастся общее впечатление, что мы поступили скверно и покинули Францию в беде. Соединенные Штаты будут презирать нас, Россия не будет считать нужным заключить с нами дружеское соглашение по азиатскому вопросу, Япония будет готовиться вступить в союз с кем-либо другим. Мы останемся без друзей и не сможем их иметь, а Германия с радостью использует эту обстановку во вред нам… С другой стороны, перспектива европейской войны и нашего участия в ней ужасна».
С тех пор великие державы, хотя и неофициально, оказались разделенными на две соперничавших группы. В течение нескольких последующих лет Германия, приведшая своей агрессивной грубой политикой к созданию этой любопытно подобравшейся противоестественной группировки, помогала ее укреплению (а Германии в этом отношении помогала и Австрия). Это напоминало, как из рыхлого снега можно скатать твердый комок, постепенно сжимая его в кулаке. Германии суждено было впоследствии пострадать от творения своих же рук.
Присоединение Британии к новой группировке ослабило старую, сделав Италию малонадежным партнером. Поэтому Германия была вынуждена крепче держаться за своего второго партнера – Австрию, которой она прежде руководила. Если Германия хотела войны, то создавшиеся группировки были для нее выгодны, но если она желала мира, то сама создала себе помеху в этом.
