Герд Кёнен - Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945
I. В преддверии войны. Мировая война
1. Посланец Германской империи
«Стояла зима. Я сразу же… вернулся в Сибирь. Ночью Томск встретил меня глубоким снегом и лютым морозом. Я пробыл тут несколько месяцев, дождавшись, пока не зацвела степь. Тогда я направился вверх по реке, нанял работников и лошадей и поднялся на Алтайские горы. Я был Одиссеем в песчаных пустынях Монголии… чужеземцем среди монголов, этого самого рыцарственного и беднейшего из народов. С плеч моих спало тяжкое бремя. Оказавшись среди этих людей, я попал в одно из древних тысячелетий, и в этих диких краях понял, что такое свобода. Взгляните-ка на эту личность… первооткрывателя, путешествующего на свой страх и риск, с горсткой людей — сибирских возчиков и монгольских верховых… Их предводитель, оторвавшийся от духовной массы, породившей его, парит в воздухе. Этот бедный наблюдатель и пилигрим обозревает разворачивающиеся перед ним ландшафты… Но за ним, сквозь лабиринт неизведанного, тянется нить, которая раз и навсегда вплетает увиденное в сеть познанного»{19}.
Будучи предводителем, пилигримом и первооткрывателем, чужеземец обязан подтвердить свое превосходство в борьбе с человеком и природой. Об этом рассказ «Слуга», удостоенный позднее похвалы составителя одной антологии: «В рассказе "Слуга" великолепно выписана фигура ученого. Этот господин — повелитель, наделенный сильной волей, — не считаясь ни с чем, служит своему делу и своим духовным превосходством сламывает сопротивление русского работника»{20}.
Ненависть русского слуги вспыхнула из-за записной книжки его хозяина. «У этого немца есть Бог, который делает невозможной всякую общность с Ваней, — его записная книжка. Этой книжечке, которую он носит в кармане, служит он с утра до ночи. Бог знает, что он там понаписал»{21}. Эта записная книжка сохранилась — стопка пропитанных потом и грязью тетрадок производит сильное впечатление, давая представление о психологическом состоянии автора. «Страна простиралась предо мной как карта… Сила воли: она превозмогает смерти и болезни», — записывает он еще по пути в Томск{22}. На будущее, после возвращения, он набрасывает «план стихотворения или эпоса» об Азии: «Социологическое, моторное и духовное в первую очередь, воздействие европеизма, выраженное в эпическом стиле… Как у Гомера!»{23}
О грандиозных жизненных альтернативах, представших перед ним, можно судить по следующей записи: «Вопрос, подняться теперь на ступеньку к власти или окончательно отречься от всего: обрести величие вне времени… сделаться [ученым и] писателем, пользующимся колоссальным успехом, политическим мыслителем (не партизанским вождем)… а может быть, основателем религии»[6].{24}
В этих немногих поддающихся расшифровке обрывочных фразах уже содержатся все ингредиенты, которым предстоит — пусть лишь виртуально — определять дальнейшую судьбу нашего героя: писатель, ученый, политический мыслитель, партизанский вождь, основатель новой религии — на «ступеньке к власти»… Хорошо слышны интонации Заратустры. Можно отнестись к этому просто как к проявлению индивидуальной экзальтированности, так оно и есть. Но вместе с тем эти строки позволяют прикоснуться к галлюцинаторному мирочувствию и прометеевской дерзости целого поколения.
Западный человек на Востоке
О путешествующем писателе и журналисте Альфонсе Паке, авторе вышеприведенных ранних заметок, в работе Альберта Зёргеля «Поэзия и поэты нашего времени», очередной выпуск которой «Очарованные экспрессионизмом» вышел в 1925 г., говорится: «Задолго до того, как глаза всех обратились на Восток, Паке уже обжился на Востоке и, будучи человеком Запада, понял, что "любой вопрос, от ответа на который зависит наша европейская судьба, дремлет на Востоке"»{25}.[7]
Паке в самом деле не только снабдил главными ключевыми словами весьма заразительное течение того времени — духовно-литературную ориентацию на Восток, о которой Зёргель пишет как о неоспоримом факте («когда глаза всех обратились на Восток»), но и воплотил их во всей своей биографии. При этом ему как писателю еще предстояло пережить свой наибольший успех, ожидавший поставленные в 1924—1926 гг. «в русском стиле» Эрвином Пискатором революционные драмы «Знамена» и «Бурный поток».
Тогда еще не были известны московские дневники Паке, относившиеся к революционному 1918 году, которые десятилетия спустя будут причислены «к классическим источникам этого столь важного для мировой истории события».[8]
Тем более знаменитым сделали Паке его «Письма из Москвы», корреспонденции для газеты «Франкфуртер цайтунг» из осажденной Москвы (1918), и доклады о «духе русской революции», с которыми он выступил по возвращении в 1919 г. перед широкой публикой{26}, а также, наконец, серия многочисленных статей и эссе, принесших ему — именно благодаря своей интонации исторического пророчества — славу признанного знатока и интерпретатора всего, что скрывалось, пробуждая смутные надежды и тревоги, за железным занавесом с таинственной надписью «большевизм».
Эта тема уже больше не отпускала его. Он принял участие в кампаниях по поддержке голодающей, борющейся за выживание Советской России, в 1923 г. вошел в число членов-основателей «Общества друзей новой России». В серии статей и эссе («Рим или Москва»), в футуристическом романе о революции («Пророчества») и в драмах о революции («Знамена» и «Бурный поток») он постоянно возвращался к опыту и творческим импульсам, полученным в России.
Если добавить сюда еще ранние путевые заметки и корреспонденции Паке из Азии, прочие его беллетристические и эссеистические работы и, наконец, неопубликованный (и, что характерно, неудачный) роман-аллегорию «От ноября до ноября», написанный в начале 1930-х гг. на основе стокгольмских и московских заметок[9], — то высвечиваются непрерывные раздумья о России и «Востоке», которые по времени и по тематике вписывались в гораздо более широкое подспудное течение в немецком обществе эпохи мировых войн.
Дитя мира посредине
Можно, конечно, спросить, способен ли этот эмоциональный гражданин мира, религиозный диссидент, давнишний друг Советской России и стойкий противник нацизма дать правдивую картину настроений в отношении России, распространенных среди немецкой общественности в указанный период с 1900 по 1933 г. С другой стороны, стилизованный портрет Паке как гуманиста-отщепенца и белой вороны{27} едва ли согласуется с тем фактом, что его становление и взгляды в целом отвечали основным направлениям германской мировой политики, ключевые мотивы и важнейшие аспекты содержания которой он сформулировал и осмыслил с присущим ему своеобразием{28}.
Приземистый молодой человек с большими широко раскрытыми глазами и чертами немецкого простака — Simplicius Simplicissimus, сын «добропорядочных мелкобуржуазных деловых людей», проделавший путь от простого ученика до ученого специалиста по проблемам государства, путешествующего исследователя, писателя и поэта, газетного корреспондента и атташе посольства по особым поручениям, в жизни олицетворял еще и поиски немецкой перспективы, которая сулила бы Германии обретение мировой значимости и могущества как великой державы. Он постоянно очаровывался стратегически выбранными объектами своего внимания, прежде всего странами и культурами Ближнего и Дальнего «Востока», в чужом искал свое, а в своем чужое, и никогда не упускал случая извлечь отсюда универсальные идеи о человечестве и линии национальных судеб, так что его никак не назовешь нетипичным.
Наоборот, можно было бы даже сказать, что абсолютность немецкой воли стать великой мировой державой в романтически-универсалистской версии, которую представлял Паке, проступала тем явственнее, что этот подчеркнутый универсализм был как раз указанием на тотальность такого устремления. Жажда сопричастности, деятельного участия, доходящая до страсти к творению в самых грандиозных масштабах, являлась коренной и типичной для того времени чертой характера этого человека. Об этом свидетельствуют уже его ранние, дальние путешествия, в которых, забегая вперед, нащупывая предстоящий путь, исследуя, он двигался по силовым линиям немецкой мировой политики. «Я ощущал безмерную силу молодости, гордящейся высоким служением, воспринимал себя как растение, как ветвь растущей радостной Германии, находясь посредине — между духом и природой»{29}.
Паке — дитя мира посередине его — сочетал в своих текстах деловитость с поэтичностью, геополитику с религией, философию с экономикой. Он почти в чистом виде воплощал кичливую уверенность в том, что расцвет рейха, если тот станет великой мировой державой, пойдет на пользу всему миру и что Германия должна выполнить некую миссию среди других народов. Космополитическое начало было у него окрашено имперски, имперское — космополитически, причем и то, и другое органически коренилось и в национальном, и в региональном.
