Эрих Соловьев - Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время
Людеры никогда не принадлежали к числу обездоленных и неимущих. Вспоминая прошлое, реформатор благодарил родителей за то, что не изведал нищеты и голода. Вместе с тем жестокое воздержание делало быт, который Мартин застал в детстве, почти неотличимым от быта бедных мансфельдских семей. Питание было скудным, экономили на одежде и топливе: мать Лютера наравне с последними из горожанок собирала зимою хворост в лесу. Семья ютилась в плохо освещенных и почти не проветриваемых каморках. Родители и дети спали в одном алькове. Едва ли не каждый год Маргарет рожала. Двое или трое из ее детей умерли во младенчестве. С ранних лет Мартин видел, как люди приходят в жизнь и уходят из жизни. Не будучи бедняком, он отлично знал, что такое нужда.
Маргарет Линдеман в юности была благочестивой и восторженной. Она хорошо пела, и, видимо, именно от нее Мартин унаследовал недюжинные музыкально-поэтические способности.
Ганса, отца Мартина, смолоду отличали воля, упорство и трезвая рассудительность. Эти качества он прививал и своим детям. С того времени, как Мартин начал сознавать себя, для него было чем-то само собой разумеющимся, что человек обязан самостоятельно рассуждать, упорно работать и постоянно контролировать свои чувства, побуждения и поступки.
В первое десятилетие, прожитое в Мансфельде, отец Лютера был еще, если так можно выразиться, полукрестьянином-полугорожанином. Он типичный житель Мёры по языку и унаследованному образу мысли; он рассуждает совсем как крестьянин, когда позволяет себе расслабиться и отвлечься от дел. Вместе с тем Ганс вынужден ежедневно сламывать мысленные навыки, сформированные в земледельце веками натурального хозяйствования. От него требуется теперь способность к жесткой прагматической оценке обстоятельств: умение исчислять время в деньгах и деньги во времени.
То же полукрестьянское, полугородское сознание мы находим и у его сына. Можно сказать, что Мартин обладал темпераментом тюрингенского земледельца (вспомним слова Ф. Энгельса о «сильной крестьянской натуре»[19] Лютера) и характером позднесредневекового бюргера, вступившего на путь промышленной наживы. Словарь Лютера по преимуществу «аграрный»: когда ему нужно что-либо описать или растолковать, он обращается к образам обработки земли, произрастания, плодоношения, жатвы. Что же касается самой смысловой драматургии лютеровского рассуждения, то она, как правило, определяется городской, бюргерско-предпринимательской темой «добросовестного и методичного стяжания благ» (будь то земных, будь то небесных).
В мышлении молодого Лютера эти два начала редко приходят в конфликт друг с другом; налицо скорее их нерасчлененное единство, вполне соответствующее быту полуаграрного немецкого города. Из семьи мансфельдского горняка выходит бюргерский идеолог, который еще одинаково близок к двум основным демократическим слоям позднесредневекового общества — к городскому и сельскому простолюдину.
Интересно, что сам немецкий горнорабочий XV века осознавал свой промысел как особый род аграрных занятий: он ведь тоже «копался в земле» и притом с помощью орудий, лишь немногим отличавшихся от крестьянских заступов и мотыг. Правда, смысл этого «копания» оказывался совершенно иным, чем смысл сельского земледельческого труда.
Крестьянин лелеял землю и помогал земле родить; истощив почву, он старался восстановить ее плодородие. Горняк разрушал верхний, жизненосный слой, вгрызался в мертвые глины, песчаники, сланцы и безвозвратно изымал из земли ее сокровища. Это походило на ограбление. Горняк (чаще всего вчерашний крестьянин) всерьез чувствовал себя неблагочестивым и даже преступным земледельцем.
Кроме того, горное дело было крайне рискованным занятием. Из-за примитивной техники крепления обвалы в шахтах были почти повсеместным явлением. Недра заглатывали людей, как морская пучина: земля словно мстила им за то, что они выкрадывают ее серебро, самоцветы и медь.
Земледельческие занятия издавна были освящены церковью: об урожае пеклись десятки католических святых; для каждого аграрного мероприятия была предусмотрена особая форма благословения, для каждого бедствия (засухи, ливня, града) — свое магическое «средство спасения». Что касается горного промысла, то он был лишен этой защиты. Горняки, правда, пытались сами переосмыслить магические действия (например, кропление входа в штольню или крестообразное укладывание еловых веток); они переиначивали себе на потребу образы некоторых «аграрно-влиятельных» святых. Особое почитание — запомним это! — выпало на долю святой Анны (матери девы Марии и бабушки Иисуса), которая во всех рудниках Германии была признана покровительницей честной удачи и защитницей от внезапной гибели. Эти самочинные меры не устраняли, однако, главной причины смущения и страха — сознания неблаговидности горняцких занятий.
Неудивительно, что в горнопромышленных районах Тюрингии и Саксонии наблюдается в начале XVI века оживление разнообразных суеверий. Бок о бок с утилитарной трезвостью развивается вера в предзнаменования и приметы. Штольни и шахты населяются гномами, леса — демонами, селения — ведьмами.
До жутких размеров вырастает фигура дьявола.
Страх Лютера перед чертом, громко заявлявший о себе в его кризисные годы (1508, 1521, 1530), связан с впечатлениями детства и имеет простонародный характер. Подобно рядовому мансфельдскому горняку, реформатор до конца дней своих был убежден в том, что потрясения, катастрофы, а также внутренние сомнения людей «производятся чертом», что в минуты, когда они испытываются, черт непременно прячется где-то рядом. У мансфельдцев позаимствованы и до комизма вульгарные приемы, с помощью которых старый Лютер, решительно отвергнувший католические кропления и заклинания, пытался отогнать от себя назойливого беса.
К горняцким суевериям восходят некоторые утонченные идеи реформаторской теологии.
Известная пословица «не все то золото, что блестит» для рудознатца имела совершенно буквальный смысл. Слишком часто он терпел неудачу, а то и настоящее бедствие, погнавшись за прельстительной видимостью. В горняцкой среде было поэтому твердо признано, что умение морочить людей, выдавать дрянь за сокровище и несуществующее за существующее есть главная способность дьявола. Лютер подхватит это простонародное воззрение и разовьет его богословски. Сатана, заявит он, — это прежде всего обольститель: он силен силою наших иллюзий.
Взрывы суеверий едва ли не самые впечатляющие картины в лютеровских рассказах о детстве. Из его памяти всплывает то толпа возбужденных мансфельдцев, которая катится по улицам после очередного обвала с криками «бес, бес!»; то отец, который, потеряв сотоварища, с тоскою говорит, что больше не вернется в забой, где обосновался «злой дух»; то мать, потрясенная известием о внезапной гибели приходского священника: она винит в случившемся соседку, обзывает ее ведьмой и приписывает ее колдовству смерть своих малолетних детей.
Вопрос об отношении Ганса и Маргарет к католической религии издавна волновал лютеровских биографов. Одни настаивали на их особой набожности (в доказательство ссылались на то, что в 1508 году Ганс Людер уплатил внушительную сумму за покупку епископского отпущения грехов и что в конце 20-х годов, когда в Тюрингии уже укоренилась реформация, мамаша Маргарет не доверяла ничему, кроме старого католического молитвенника). Другие указывали на неприязнь Ганса к монахам и монашеству и на этом основании делали его чуть ли не еретиком.
В действительности католическая вера родителей Лютера была совершенно заурядной. Ганс и Маргарет чтили папскую церковь и позволяли себе лишь такую степень морального недовольства попами и монахами, какая была прилична их сословию. Но, надо сказать, именно поэтому все воспоминания Лютера, относящиеся к религиозному складу его родителей, приобретают исключительный исторический интерес. Они так же ценны для характеристики массового религиозного сознания позднего средневековья, как трактаты теологов для понимания «высших этажей» католического вероучения.
Простолюдин XV века представлял небесное царство далеко не так, как ученые богословы: он видел над собой строгого карающего бога, милосердную деву Марию и множество снисходительно-добрых «святых заступников». Лицом к лицу с богом простолюдин надеялся встретиться лишь на последнем, Страшном, суде; к святым он обращался как к повседневным благосклонным помощникам. По народному воззрению, они (на манер древних языческих богов) отвечали кто за здоровье, кто за достаток, кто за прочность супружеских уз. В тайну триединства верующий простолюдин не вникал. Ему казалось куда более достоверным и понятным, что Христос сам по себе гневен, но может снизойти к грешному человеку, если священник замолвит за него словечко перед святыми праведниками, праведники — перед богоматерью, а уж она — перед своим царственным сыном.
