Шломо Занд - Кто и как изобрел Страну Израиля
Признаюсь: размеры обтесанных камней, из которых построена нижняя часть стены, показались мне пугающими. Я хорошо помню, что ощутил себя рядом с ними маленьким и слабым. По-видимому, этому способствовали и незначительная ширина проулка, выпячивавшая громадность каменных глыб, и страх перед невольными соседями, еще не знавшими, что вскоре будут изгнаны из своего квартала. В то время я мало что знал и о царе Ироде, и о его творении — Стене Плача.
Я, разумеется, видел его — творение, не царя — на старых фотографиях, тускло напечатанных в наших учебниках, но никогда не встречал людей, мечтавших его навестить. Разумеется, мне и в голову не приходило, что это отнюдь не стена Иерусалимского храма, так же как и то, что большую часть времени, прошедшего с момента его разрушения, Стена — в отличие от в высшей степени священной вершины Храмовой горы, посещение которой запрещено религиозным евреям из-за их ритуальной нечистоты, — вообще не считалась святым местом. Лишь в новейшее время секулярные «агенты культуры», энергично взявшиеся за создание и укрепление «новой традиции» при помощи фотоальбомов, посвященных победоносным войнам, без малейших угрызений совести переписали национальную историю[19]. Они сфабриковали знаменитую фотографию «трех солдат» (в середине, разумеется, красивый ашкеназский юноша, снявший каску и держащий ее в руках перед собой, простоволосый, как в церкви), глаза которых, переполненные двухтысячелетней тоской, устремлены на мощную стену. Сердца солдат, разумеется, разрываются от радости — страна праотцев наконец «освобождена»!
С этого момента мы не переставали с энтузиазмом распевать «Золотой Иерусалим» Наоми Шемер, песню о вожделенной аннексии Иерусалима, написанную почти сразу после окончания боев и ставшую эффективным катализатором, способствовавшим формированию представления об оккупации восточной части города как реализации нашего естественного исторического права. Все, кто вторгся в Иерусалим в нестерпимо жаркий июньский день 1967 года, по идее, должны были бы знать, что вступительные слова песни, ставшие моральным оправданием войны: «Вот, сухи колодцы, пуста городская площадь, никто не посещает Храмовую гору в Старом городе», — абсолютно бессмысленны[20]. К сожалению, лишь немногие, если такие вообще были, понимали тогда, насколько опасными и даже антиеврейскими они являются. Увы, когда побежденные столь слабы, поющие победители не задумываются о деталях. Завоеванные даже не лежали безгласно у наших ног — они вчистую испарились, исчезли, будто их вовсе не было, из священного пространства вечного еврейского города.
После окончания боев меня вместе с десятью другими солдатами послали сторожить иорданскую гостиницу «Интерконтиненталь», название которой позднее было «ивризировано» — теперь она называется «Шева а-Кшатот»[21]. Эта великолепная гостиница находится на вершине Масличной горы рядом с древним еврейским кладбищем. Когда я позвонил отцу, жившему тогда в Тель-Авиве, и сообщил ему, что оказался рядом с Масличной горой, он напомнил мне старую историю, хорошо известную в нашей семье, о которой я, ввиду ее полной нерелевантности, совершенно забыл.
Дед моего отца незадолго до смерти решил переехать из своего дома в Лодзи в Иерусалим. Дед был вовсе не сионистом, а напротив, исполняющим религиозные заповеди хасидом, поэтому вместе с билетами на поезд и пароход он приобрел себе надгробие. Планы этого достойного еврея не предусматривали жизнь в Сионе — он всего лишь хотел быть похороненным на Масличной горе. Мидраш[22] XI века утверждает, что воскрешение мертвых начнется с Масличной горы — высокого холма, нависающего над Храмовой горой, где некогда стоял Иерусалимский храм[23]. Старый Гутенберг — так звали моего прадеда — продал все свое имущество, чтобы оплатить путешествие, и не оставил наследникам ни полушки. Он был изрядным эгоистом, из тех людей, которые непременно пытаются пробиться к началу любой очереди, так что ему ужасно захотелось попасть в число тех, кто первым восстанет из мертвых с приходом мессии. Он надеялся, что его личное избавление наступит раньше, чем пробуждение друзей и знакомых. Таким образом, он оказался первым членом нашей семьи, похороненным в земле Сиона.
Отец посоветовал мне попытаться разыскать могилу прадеда. Вспыхнувшее ненадолго любопытство было быстро пресечено суровой летней жарой и угнетающей усталостью после боев — я оставил эту идею. К тому же, согласно распространившимся слухам, старинные надгробья использовались иорданцами для строительства гостиницы или, по другой версии, в качестве плит, которыми замостили дорогу к ней. Помню, что в тот самый вечер, после разговора с отцом, я прислонился к стене, рядом с которой стояла моя кровать, и вообразил, что прикасаюсь к плите, служившей надгробием моему эгоисту-прадеду. Мне, вдребезги пьяному от превосходного вина, позаимствованного в гостиничном баре, ничего не оставалось, кроме как задуматься о том, как издевается над нами история. Убожество моего статуса вооруженного сторожа, находящегося на Масличной горе рядом с грабителями, евреями-израильтянами, убежденными в том, что имущество иорданской гостиницы принадлежит «освободителям» Иерусалима, навело меня на мысль о том, что воскрешения из мертвых в ближайшее время ожидать не приходится.
Через два месяца после встречи со Стеной и Масличной горой мне довелось углубиться в «Страну Израиля»; вскоре я стал невольным участником драмы, в значительной степени сформировавшей всю мою последующую жизнь. В первый же срок моей резервной службы, через пару месяцев после Шестидневной войны, меня направили в старое здание полицейского управления, находившееся у въезда в Иерихон, первый город, согласно старой легенде, захваченный древними израильтянами, разумеется, не без помощи чуда — городские стены рухнули от рева израильских труб. К несчастью, в Иерихоне мне пришлось пережить травматическую историю, оставившую глубокий след, никак не стыковавшийся с ощущениями, испытанными древнееврейскими разведчиками, гостившими у Рахав, согласно свидетельству Ветхого Завета — местной проститутки. Когда я прибыл на место, солдаты сообщили мне, что палестинские беженцы недавней войны, пытающиеся вернуться в свои дома ночью, систематически пристреливаются. Беженцы, пересекающие реку Иордан днем, арестовываются и отправляются через день-два обратно — на другой берег. Мне приказали сторожить арестованных в импровизированной тюрьме.
В одну из пятничных[24] ночей сентября 1967 года (хорошо помню — это было накануне моего дня рождения[25]) мы, солдаты, остались без офицеров, уехавших развлекаться в Иерусалим. Пожилой палестинец, задержанный на шоссе с изрядной пачкой долларов в кармане, был отведен в камеру для допросов. Я стоял на улице, часовым, и неожиданно услышал ужасные крики. Я вбежал в здание, залез на подвернувшийся ящик и заглянул в камеру. Через стекло я увидел страшное зрелище. Арестованный сидел, привязанный к стулу, а мои славные товарищи избивали его, нанося удары по всему телу; время от времени они вдобавок втыкали в его руки горящие сигареты. Я с трудом слез с ящика, меня вывернуло наизнанку. Дрожащий и насмерть перепуганный, я вернулся на свой пост. Вскоре от здания отъехал тендер, в котором лежало мертвое тело старика-«богатея». Товарищи прокричали из машины, что едут к реке Иордан с тем, чтобы избавиться от трупа.
Не знаю, где было выброшено изуродованное тело старика — там, где «сыны Израиля» пересекли Иордан, направляясь в страну, завещанную им непосредственно богом, или в другом месте. Едва ли там, где святой Иоанн крестил первых «истинных израильтян» — Евангелие указывает, что это происходило существенно севернее Иерихона. В любом случае, я так никогда и не узнал, почему старый палестинец был подвергнут пыткам и замучен до смерти. Ведь в то время еще не начался террор, с которым необходимо бороться «любыми методами», более того, старик даже не пытался оказать сопротивление. Неужели единственной причиной были деньги? Или же поводом к пыткам и банальному убийству стали субботняя скука и отсутствие развлечений в выходной день?
Лишь позднее я осознал, сколь существенным жизненным рубежом оказалось для меня «иерихонское крещение». Я не сумел предотвратить пытки и убийство из-за сильнейшего страха, заставившего меня начисто утратить присутствие духа. Не знаю, сколь эффективным стало бы мое вмешательство, однако то обстоятельство, что я даже не попытался что-либо предпринять, глубоко меня угнетало; я страдал из-за этого в течение многих лет. Вероятно, воспоминание об убийстве живет во мне по сей день — раз я пишу о нем. Эта история заставила меня понять, что чрезмерная власть может породить не только растлевающее зло, что было хорошо известно еще лорду Актону[26], но и недопустимое ощущение господства над другими людьми, перерождающееся, в конечном счете, в господство над территорией. Я убежден в том, что мои предки, жившие в Восточной Европе в черте оседлости, не смогли бы представить себе, что будут творить их потомки в Святой земле.
