Александр Свечин - Эволюция военного искусства. С древнейших времен до наших дней. Том второй
Таким образом, на случай осложнений, приходилось приступать к мобилизации еще за долго до наступления дипломатического кризиса. Так, Россия затратила значительные суммы на мобилизацию 1848–49 гг. и мобилизацию 1863 года; в последнем случае, далее враждебного тона французских и английских дипломатов дело не пошло. В Восточную войну нам приходилось иметь дело с десантом, достигавшим только 200 тыс.; однако ввиду общего обострения отношений и враждебной позиции Австрии, на всякий случай пришлось прибегнуть к общей мобилизации; за время войны были призваны срочно и бессрочно отпускные — 212 тыс., были произведены 7 наборов рекрут, давших в общей сложности 812 888 человек, созвано ополчение — свыше 430 тыс.; к концу войны имелось 337 дружин и 6 конных полков ополчения, общей численностью 370 тыс.; вместе с иррегулярными войсками, доведенными до 407 тыс., общая численность армии достигла двух с половиной миллионов. Мирная организация повсюду раздробилась и смешалась; одни части вливались на пополнение других, другие входили в сборные армии, корпуса, дивизии, третьи играли роль запасных частей; под Севастополем отмечается наибольшее организационное многообразие и вступление ополченских частей в бой. Очевидно, это громадное напряжение совершенно не отвечало скромной цели — содержания в Крыму 200 тыс. действующей армии. Россия перемобилизовалась, и вытекавшее из перемобилизации истощение русской экономики явилось одной из главных причин, заставившей нас признать борьбу проигранной. Такое излишнее заблаговременное напряжение сил, однако, являлось прямым следствием медленности мобилизации.
Военная промышленность. Наша военная промышленность работала крепостным трудом; паровых машин не было; имелись только конные приводы; на многих военных заводах работали и водяные двигатели, преимущественно еще на плотинах, сооруженных при Петре Великом. Крепостное хозяйство, с его ничтожной товарностью, обусловливало малую емкость рынков, что чрезвычайно затрудняло во время войны массовую заготовку снабжения для армии.
Достаточно ясно характеризует условия снабжения армии военный министр князь Долгорукий в письме[9] от 23 декабря 1854 г. князю Горчакову: «Конечно, можно возложить на себя и своих сотрудников ответственность за такую неуспешность, но когда отсутствие мощной промышленности, большие расстояния и плохие условия транспорта выдвигают вам всяческие затруднения на каждом вашем шагу, — поневоле начнешь признавать, что эта ответственность становится пустым словом. Таково наше положение. Чтобы производить порох, нужно увеличить заводы; а вы не находите нужных для устройства их материалов; вы хотите раздобыть селитру, а имеется только количество, которое требовалось в мирное время. Вы хотите сшить мундирную одежду — нет рабочих. Вы хотите продвинуть ваши грузы — нет подрядчиков для перевозки, нет обоза; вы хотите фабриковать ружья точного боя — а вам поставляют ружья, которые ничего не стоят или очень посредственны. Борьба со всеми этими препятствиями идет по возможности, мы бодримся, но надо признать, что наше дорогое отечество еще совсем не вышло из детского возраста. Даже сапоги, даже полотно, все это поставляется; вам лишь ценой самых больших усилий, и почти всегда не вовремя и неудовлетворительного качества…»
Вооружение. В 1845 году армия была перевооружена пистонным ружьем. Так как уже с тридцатых годов в иностранных государствах происходили опыты с нарезным оружием, то в 1843 году и мы выбрали образец штуцера — нарезного, заряжаемого с дула ружья, для вооружения части пехотинцев. Наш штуцер — бельгийского производства — являлся по своим баллистическим достоинствам лучшим образцом нарезного оружия, в особенности после введения пули Минье, но был очень короток; стрельба второй шеренги в сомкнутом строю из него была поэтому невозможна; штык к нему требовался очень длинный и тяжелый; при стрельбе его надо было отмыкать. В силу этих тактических недостатков «лютихские» штуцера распространялись в русской армии медленно. Ими было вооружено к началу Восточной войны только 5 % пехоты — по одному стрелковому батальону на корпус и по 6 отборных стрелков на роту. Но так как и в иностранных армиях нарезное оружие было распространено очень мало, то с этим мирились. Когда началась война, Бельгия прекратила нам поставку штуцеров, а наши враги начали массовое перевооружение пехоты; если под Севастополем у нас сказался недостаток хороших штуцеров, то это непосредственно вытекало из нашей отсталой военной промышленности и демонстрировало невыгоды зависимости от иностранцев. У нас не хватало не только штуцеров, но и пистонных гладких ружей: последних имелось только 790 тыс., и при широком размахе новых формирований пришлось вооружать их кремневыми ружьями образца, оставшегося от наполеоновской эпохи, с полной зависимостью стрельбы из них от состояния погоды.
Вооруженным штуцерами стрелкам у нас придавалось крупное значение; тогда как из гладких ружей ежегодно проходился курс стрельбы всего в 10 выстрелов, на обучение штуцерных отпускалось ежегодно по 120 патронов. Превосходство штуцеров заключалось в том, что тогда как гладкоствольное ружье давало меткий выстрел на дистанцию не свыше 300 шагов, штуцер стрелял метко на 800 шагов; на этом расстоянии он еще давал по сомкнутому строю 20 % попадания; рамки же досягаемости пехотного огня увеличивались с 600 на 1 200 шагов.
Меткий огонь пехоты на 800 шагов позволял ей успешно бороться с артиллерией. Полевая артиллерия в Восточную войну оставалась еще у всех воюющих гладкостенной; главным решающим снарядом, по традиции наполеоновской эпохи, у нее оставалась картечь. Но в наполеоновскую эпоху батареи могли с дистанции 600–700 шагов, без помехи, сметать пехоту картечью; теперь на дистанциях картечного выстрела батареи несли сильные потери от ружейного огня. В силу этого обстоятельства, середина XIX века явилась эпохой временного упадка значения полевой артиллерии. Этот упадок тактического значения полевой артиллерии был особенно невыгоден русской армии, располагавшей прекрасной по составу и многочисленной полевой артиллерией.
Позиционный характер борьбы за Севастополь исключил возможность использования нашей многочисленной конницы, что представляло для нас также крупную невыгоду.
Тактика. Уставы русской армии были не плохи. Пехотный устав 1848 года сохранял еще, правда, устаревшее построение сомкнутого строя в 3 шеренги[10]; но тогда как в эпоху Наполеона батальон еще являлся не подлежащей дроблению тактической единицей, наш устав уже, по примеру пруссаков, давал форму построения батальона поротно; маленькие гибкие ротные колонны могли гораздо лучше, конечно, применяться к местности и не представляли столь громоздкой цели, как собранный вместе батальон. Бой в стрелковых цепях далеко не игнорировался уставом: помимо штуцерных, в каждой роте подготовлялось 48 лучших стрелков, как «застрельщики» для действий в стрелковой цепи. Считаясь со слабым общим и тактическим развитием начальников, устав приходил им на помощь, давая 4 образца нормального боевого порядка дивизии. Эти образцы варьировали в зависимости от того, на двух или на трех участках артиллерия занимала позицию, один или два полка сохранялись в дивизионном резерве. В общем, построение дивизии представляло квадрат в 1000 шагов по фронту и столько же в глубину. Каждый из полков боевой части строился побатальонно, на 200 шагов интервалов и дистанций. Часть артиллерии удерживалась в резерве. Половина орудий в 200–300 стрелков представляли нормально огневую силу дивизии.
Беда заключалась не в тех или иных недостатках устава, а в том толковании, которое он получал в армии. Гольштейн-Готорпская династия принесла в Россию влюбленность в парад: Павел I, Александр I, Николай I, Александр II не обладали талантами и закалом военных вождей, но глубоко ценили и понимали искусство парада. После большого парада в Вознесенске Николай I писал императрице: «С тех пор, как в России существуют регулярные войска и, полагаю, с тех пор, как вообще существуют в мире солдаты, никогда не было видано что-нибудь более прекрасное, совершенное, могучее. Весь смотр прошел в удивительном порядке и законченности… Все иностранцы не знают, что и сказать — это был действительно идеал…»
Эти парадные тенденции, могущественно поддерживаемые царской властью, находили благодарную почву в реакционном высшем командном составе. Меньков рассказывает о немце, корпусном командире, который связывал успех парадов с надлежащей пригонкой киверов к солдатским головам; поэтому он требовал изучения ротными командирами антропологии, так как начальник, не сведующий в круглых и удлиненных формах человеческого черепа, не сумеет надлежащим образом пригнать кивера и провалится на параде. Фельдмаршал Паскевич, «слава и история царя царствующего», в молодости, под впечатлением борьбы с Наполеоном, обнаруживал здравые взгляды и жестоко критиковал Барклая де Толли за склонность к педантической муштре: «Что сказать нам генералам дивизий, когда фельдмаршал свою высокую фигуру нагибает до земли, чтобы равнять носки гренадер. И какую потом глупость нельзя ожидать от армейского майора?»
