Очерки становления свободы - Джон Актон
Италия утратила какое-либо участие в общей политике и сохранила свое влияние в Европе лишь через Рим. Конклав и возведение в кардинальское достоинство для пополнения конклава превратили Рим в постоянную школу переговоров и интриг, готовившую лучших в мире дипломатов. Благодаря покровительству Габсбургов папство пользовалось неизменной властью, гарантированной против любых пришельцев, не требовавшей оборонительных сил, разорительных и бесприбыльных расходов, вообще ничего, что рассеяло бы иллюзию идеального правительства, руководимого духовным христианским пастырем. Понтификаты неуклонно удлиняются: в XVI веке они составляют в среднем шесть лет, в XVII – восемь, в XVIII – двенадцать, в XIX – шестнадцать лет; благодаря оригинальному и характерному институту, известному под именем непотизма, выбор премьер-министров осуществлялся не из коллегии духовной аристократии, а из членов семьи правящего папы, что обеспечивало династические вливания в случайности выборной монархии.
Триумф и коронование императора Карла V, когда он встал над всем тем, что Европа узрела со времен Карла Великого, возродили древнюю веру в верховную власть, возвеличенную ее союзом с духовенством и добытую ценою независимости народов и равновесия сил между ними. Подвиги Магеллана и Кортеса, перспектива опрокидывания всех обычаев и традиций, навеяли неосуществленные грезы о необъятной Испании, вызвали к жизни фантом всемирной империи. Жажда неограниченной власти стала с тех пор господствующей силой в Европе, ибо она есть идея, с которой освященная международным и религиозными признанием монархия никогда не расстается по своей воле. Отныне на целые столетия эта идея постоянно утверждалась как необходимость и право. Это было высочайшим проявлением государства, каким оно представлялось Макиавелли: государства, не терпящего ни равенства, ни пределов своей власти, не связанного никакими обязанностями по отношению к человеку и народу; государства, покоящегося на уничтожении, оправдывающего и освящающего решительно все, что ведет к еще большему сосредоточению власти.
Этот закон Нового времени, утверждающий, что власть тяготеет к неограниченной экспансии и не остановится ни перед какими барьерами внутри страны или за рубежом, пока не столкнется с превосходящей ее силой, определил ритмический строй последующей истории. Ни племенные пристрастия, ни религиозная приверженность, ни политическая теория никогда в такой мере не служили побудительным началом к нескончаемой и универсальной враждебности и межнациональной борьбе. Оказавшиеся под угрозой интересы должны были сплотиться для создания самоуправления, для защиты религиозной терпимости и прав человека. Именно благодаря соединенным усилиям слабых, предпринятым под давлением необходимости противостоять господству силы и постоянству порока, в ходе быстрых перемен, разворачивавшихся на фоне медленного прогресса четырех столетий Новой истории, свобода была сначала сохранена, закреплена и обеспечена, затем разнесена по свету, а в конце концов и понята народами.
Приложения
От переводчика: тема и метод
Актон возвращает нам несколько важных представлений, которые пыталась изгнать из нашего сознания советская власть. Среди них первое место принадлежит идее нравственности в политике. Человеку, воспитанному при советской власти, пусть даже и в борьбе с нею, непросто бывает поверить, что политические вожди могут руководствоваться совестью, исходить в своих поступках из добрых побуждений, а не из властолюбия, эгоизма и нетерпимости. Как для француза XVIII века, для него политика – «дщерь гордости властолюбивой, обманов и коварства мать». Еще труднее представить себе, что совесть государственного человека не в корне отлична от совести человека рядового. Макиавеллиевское понимание государства буквально пронизывало советскую систему, составляя самую ее сущность. Не чуждо оно и демократическим государствам современности. Отношение к политике как к науке тоже прочно забыто, если не вовсе ново для нас. Между тем если конституция – не человеческое установление, не творение разума, но выявленное в ходе столетий борьбы естественное право, то она тем самым становится частью природы и полноправным объектом науки. Напоминая это, Актон возвращает нам исторический оптимизм.
Но если темой Актона была нравственность, почти отождествляемая им со свободой, то его методом уяснения истории было красноречие. Историю нельзя пересказать. Путь ее осмысления лежит через восхищение и негодование: через вдохновение. Отсюда отмеченные автором предисловия темноты, вообще часто сопутствующие высокому. Актон не боится высоты, вполне сознавая при этом, что высокое легче всего поддается осмеянию. Для историка обязательно не беспристрастие, пожалуй, и в принципе недостижимое ни в одном серьезном деле, но добросовестное стремление к объективности. Эпитеты в превосходной степени не означают у Актона отхода от этого принципа. Говоря «одареннейший из гибеллинов», он всего лишь направляет на Марсилия луч юпитера, заставляя работать нашу мысль и воображение – и обходясь одной строкой там, где при другом подходе потребовались бы страницы. Это своего рода исторический импрессионизм. Он имеет в Англии давнюю и мощную традицию: восходит к эпохе Просвещения, к лорду Болингброку, собеседнику и едва ли не наставнику Вольтера. Многие мысли Болингброка из его Писем об изучении и пользе истории могли бы служить прекрасным эпиграфом к Актону; например: «…хотя раннее и должным образом поставленное обучение истории чрезвычайно содействует ограждению нашего ума от смехотворного пристрастия к собственной стране и порочного предубеждения против других, тем не менее те же самые занятия порождают в нас чувство особой привязанности к своему отечеству».
Актон нуждается в подробном и основательном комментарии, снабдить которым настоящее издание не представлялось возможным. Весь справочный аппарат исчерпывается указателем имен и незначительным числом постраничных примечаний. Заинтересованный читатель сам проделает за нас работу, осуществить которую нам помешали жесткие сроки подготовки книги.
Очерки, составившие настоящий том, отобраны издателем из посмертных книг Актона Лекции по новой истории (1906) и История свободы и другие очерки (1907), описанных автором предисловия в избранной библиографии (см. с. 35–37). Я приношу мою искреннюю благодарность А. Бабичу, взявшему на себя труд критического прочтения верстки книги и сверки текстов с оригиналом. Мною принято большинство предложенных им семантических исправлений и учтены многие стилистические замечания. Я сердечно благодарю Бориса Хазанова, который проверил и исправил выдержки из латинских, немецких и французских авторов (особенно обильные в двух очерках, в итоге в книгу не вошедших). Стихотворная выдержка из Мильтона на с. 67 дана в академическом переводе Арк. Штейнберга, а выдержка из Байрона
