Валерий Сойфер - Власть и наука
"От недостатка ли тепла или света, -- писал Долгушин, -- или же неподходящей влажности воздуха (при паровом отоплении обычно воздух слишком сух), растения заметно страдали, были слабыми и вытянутыми..." (49).
Но, оказывается:
"...плачевный их вид нас особенно не смущал... Мы заинтересованы были в наивозможно быстрой выгонке растений, чтобы до весеннего посева в поле вырастить еще одно поколение гибридов... мы особенно боялись, как бы они не оказались стерильными... Причины стерильности пыльцы нам не были известны. Предполагали только, что дело может быть в недохватке тепла или в недостаточной влажности воздуха, в ином качестве света и т. д." (50).
Причина их неудач была понятна -- и повторявшаяся от поколения к поколению стерильность пыльцы, и низкая завязываемость семян, и плохая всхожесть, и низкий процент колосящихся растений указывали на генетические нарушения, обусловленные незнанием правил гибридизации. Надо было усвоить азы генетики, а не чураться её, как это постоянно делал Лысенко. Только не пониманием задач и методов генетики можно объяснить его слова, высказанные в 1935 году по поводу пользы генетических знаний:
"В самом деле, чем занимаются генетики и цитологи (если генетику и цитологию взять вместе)? Они считают хромосомы, разными воздействиями изменяют хромосомы, ломают их на куски, переносят кусок хромосомы с одного конца на другой, прикрепляют кусок одной хромосомы к другой и т. д. Нужна ли эта работа для решения основных практических задач сельского хозяйства? Нужна также, как работа дровосека для токарной мастерской" (51).
Ругательства ругательствами, но сейчас совет именно генетика мог бы спасти их от позора. Тем не менее ни Лысенко, ни его друзья никого слушать не желали. Они упрямо шли вперед, снова выращивали из полустерильных семян новые поколения, но чуда не возникало. В четвертом поколении после того, как было получено уже несколько тысяч семян, лысенковцы вынуждены были снова вернуться к двадцати отобранным на глаз семенам. Видимо что-то остановило их от использования всех семян. Но и из этих двадцати снова выросли заморыши, и можно было не продолжать описывать страдания горе-селекционеров, ясно, что ничего путного у них получиться не могло. Это их, однако, не страшило, а даже как бы придавало куражу. Гордыня обуяла душу новоявленных "колумбов", и Долгушин писал:
"Как жаль, что так мало людей видело в нашей теплице эти двадцать захудалых растений, которые приковывали к себе все наши мысли, все желания и надежды. Вот когда бы могли искренне посмеяться некоторые наши генетики, рекомендующие, исходя из своих позиций, скрещивать друг с другом чуть ли не все, что собрано на земном шаре, и потом искать со свечкой на гектарах гибридных полей неизвестные "подходящие" формы растений. Мы знали наперед, что среди двадцати отобранных нами растений должны быть обязательно несколько форм, вполне удовлетворяющих нашим требованиям, так как большинство из них, не считая возможно "ложно" скороспелых форм, лишены единственных недостатков обоих родителей -- "длинных" стадий яровизации и световой... Это и было нашей путеводной нитью, дававшей нам уверенность в победе" (52).
Оставляя на совести Долгушина неприличный тон в отношении генетиков, ссылки на свечки и "подходящие", но неизвестные ученым формы, нельзя не подивиться самоуверенности и забористости стиля "триумфаторов" колхозно-совхозной науки. Всё им было заранее известно, всё понятно, успех гарантировало не что иное, как первоначальная "идея Лысенко" (правда, за вычетом "возможно ложных" скороспелых форм). А, кстати, что это за штука -- "ложно" скороспелые формы? И сколько их было? Объяснений Долгушин так и не дал. Обращает на себя внимание и другая показательная деталь -- как в угоду своим целям они трансформировали причины и следствия их работы, как жонглировали -- в зависимости от обстоятельств -- понятиями "теория" и её "доказательство". Помните, как Долгушин коряво, но образно писал о "новом подходе": "...единственным доказательством могло быть только одно -- создать... новый сорт". Теперь все было перевернуто еще раз.
"Что же в конце концов давало уверенность в правильности всего хода работ?" --
задает он вопрос, и мы ждем слов о подтверждении теории практикой (то есть сортом), как говорилось раньше. Но ничуть нет! То "единственное доказательство", которое "могло быть только одно", теперь стало совсем другим:
"... давала уверенность в правильности всего хода работ изложенная в начале этой статьи теория подбора родительских пар" (53).
Неотразимая логика!
Однако проследим дальше за их работой. Сколько выросло растений из двадцати семян четвертого поколения, не сообщалось, но говорилось, что были отобраны семена всего лишь от четырех семей растений (уж не потому ли, что только четыре растения дали семена?), которые и решили дальше размножать.
А сроки поджимали. До обусловленной самим Лысенко даты оставалось всего 8 месяцев, и они падали на осень и зиму 1934 года. О конкурсном и производственном испытаниях (даже если бы и было что испытывать) нечего было и думать. К весне нужно было иметь по нескольку центнеров семян, изученных, как минимум, в трех поколениях в государственном сортоиспытании. Ни времени на испытания, ни нужного количества семян не было. Все, что они имели, -- жалкая горсть семян от каждой так называемой семьи. (Характерный штрих: сколько на самом деле семян было в их распоряжении, Долгушин не сообщал2).
Казалось бы, крах, закономерный и неумолимый крах, возмездие за шапкозакидательские устремления и безграмотность -- вот что ждало новоявленных кандидатов в герои. Превратить горсть семян в несколько центнеров первоклассного зерна, проверенного в трехлетнем сортоиспытании, -- такое могло случиться только в сказках. Лысенковской мыши предстояло родить гору...
И вот тогда Лысенко показал, что он и впрямь рожден, чтоб сказку сделать былью. Большевистские уроки он усвоил в полном объеме. Он пошел на элементарную подтасовку: каждой кучке семян был присвоен номер, для пущей солидности -- четырехзначный, чтобы все думали, что и в самом деле из тысяч линий отобраны самые лучшие -- 1055, 1160, 1163, 1165. Номера назвали гибридами и высеяли 19 июля, но опять не в поле, хотя было лето, а в "40 ящиков по 48 зерен в каждом". Но что это были за гибриды! Долгушин описывал их:
"Через несколько дней стали появляться всходы, но очень недружные... Некоторые из них даже про прошествии 10 дней не дали ни одного всхода. Наш гибрид "1160" вел себя в этом отношении несколько лучше -- на 10-й день он дал, примерно, 50% всходов. Остальные дали только единичные всходы, причем характерно, что они чрезвычайно медленно и ненормально развивались. Замечено было также, что потомство отдельных растений одной и той же семьи ведет себя по-разному. Одни всходили дружно, другие сильно задерживались, а были и такие, что совсем не дали всходов. К 1-му августа из отлучки вернулся Т.Д.Лысенко. Решено было во что бы то ни стало снизить температуру. Первая мысль -- отправить ящики, хотя бы основных наших гибридов в Одесский холодильник. Вторая, и на ней остановились... к вечеру того же дня подвезли 80 кг льда. Работницы спешно укладывали в ящики куски льда, покрывали их сверху бумагой и соломой" (/55/, выделено мной -- В.С.).
Героические усилия не принесли вознаграждения -- всходов стало чуть больше, но ни о какой их равномерности говорить не приходилось. Можно повторить еще раз: ни один селекционер в мире с таким материалом работать бы не стал. Лысенковцев же это обстоятельство не смутило. В начале октября 40 ящиков перетащили в теплицу, собрали все семена без разбору, перемешали их, а уже 25 ноября высеяли снова,
"чтобы получить примерно по килограмму семян каждого из четырех гибридов для сеялочного посева сортоиспытания весной 1935 года" (56).
Насчет сортоиспытания было сказано лихо, но в расчете на профанов. Полученный материал не был даже в нужных количествах размножен, поэтому данную фразу следовало отнести к разряду несерьезных. В одну из январских ночей южный одесский климат преподнес сюрприз: температура внезапно опустилась до минус 26 градусов по Цельсию, теплицы начали промерзать. Долгушин расписывает, как боролись они с холодом, как стали устанавливать дополнительные железные печки-буржуйки, выводить трубы наружу, при этом применяя на практике привычное большевистское мародерство.
"В эту ночь пострадали две дождевые трубы на здании лаборатории: их сорвали для спасения растений, "ограбили" чью-то жилую квартиру и в теплицу притащили еще одну печь-колонку. Наспех установили ее. Не хватало дров, "незаконно" добывали доски, бревна, тут же в теплице превращая их в дрова... В сизом дыму, в бликах раскаленных докрасна печей мелькали силуэты людей, бросавшихся от одной печки к другой, поддерживая огонь, тягу, предотвращая аварии, восстанавливая разрушенное. К утру, несмотря на все усилия, температура в нескольких местах упала до -3оС. В этих местах почва ящиков промерзла" (57).
