Иероним Уборевич - КОМАНДАРМ УБОРЕВИЧ. Воспоминания друзей и соратников.
Спросили, что говорил Иероним Петрович о Сталине, как о нем отзывался?
- Как полагается, так и отзывался. Никогда не слышала, чтобы командующий отзывался плохо о начальниках.
- Да что вы заладили? Командующий, командующий. Нет больше вашего командующего!
Как я добралась в тот день домой- не знаю.
В. И. Уборевич-Боровская. О СЕБЕ НЕ УСПЕЛ РАССКАЗАТЬ.
Из рассказов маминой подруги Т. И. Розановой я знаю, что мои родители познакомились в 1922 году на дальневосточном курорте Дарасун. Мама работала там медицинской сестрой, а отец приезжал на лечение после какой-то операции. Потом мама была начальником санитарного поезда в Народно-революционной армии ДВР.
Из ранних детских впечатлений у меня в памяти сохранилось возвращение из Германии. Папа учился там в военной академии, а меня родители определили в пансион. Помню, что там был очень суровый режим - за провинности детей пороли.
В Москве мы поселились в Большом Ржевском переулке. В первые же дни я сдружилась с жившей этажом выше, над нашей квартирой, девочкой Ветой - дочерью Яна Борисовича Гамарника. Так мы и остались подругами и в хорошие и в тяжкие времена нашей жизни.
Я начала учиться в школе, когда папа был заместителем Народного комиссара по военным и морским делам. Помню, как мама вела меня в первый класс и по дороге наставляла «не задирать нос», так как я ничем не лучше других детей.
С 1931 года папа был командующим Белорусским округом и жил в Смоленске. Мы проводили у него каждое лето - я все каникулы, а мама свой отпуск. Папа возвращался со службы очень поздно, читал часов до трех ночи, а иногда я заставала его в кабинете сидящим над картой с цветными карандашами и сосредоточенно о чем-то размышляющим.
И в смоленской его квартире, как и в московской, было полно книг, журналов - русских, немецких, французских. Не знаю, кого из писателей папа любил больше, но точно запомнилось, что он очень хорошо знал Мицкевича. А мне он читал вслух «Трех мушкетеров», под его чтение я и засыпала.
Когда обращаюсь мыслями к своему детству, не припоминаю ни одного пасмурного дня, вижу все в ярком золотом свете.
Чем отец занимался на службе - такой вопрос у меня почему-то не возникал. У меня был папа, добрый, веселый и ласковый. Я боялась даже признаться, что люблю его больше, чем маму (она была построже со мной).
Он не принадлежал к тем родителям, которые пичкают детей нравоучениями. В моем сознании отложилось, что он очень любил математику. В пятом классе я с ужасом встретилась с задачами о поездах, идущих всякими способами из городов А и Б. По-моему, это самые трудные задачи. А отец объяснял их как-то легко и понятно.
Его приезды в Москву были для меня огромной радостью. О том, что он приехал, я узнавала еще в передней по запаху сигар. Он сразу же начинал задирать меня, дразнить мальчишками, жившими в нашем доме. Играли мы с ним в теннис, и он гордился моими успехами. Почему-то особенно мы любили болтать с ним, когда он принимал ванну. Натянет занавеску, я сажусь с другой стороны, и начинаются разговоры. Рассказывал он о рыбалке, об охоте, о людях, с которыми встречался, о местах, где побывал. Но, как ни странно, никогда не рассказывал о своих походах в гражданскую войну. Мы, дети, распевали «Штурмовые ночи Спасска» и не подозревали, что эта песня имеет прямое отношение к отцу. Он ушел из жизни, так и не рассказав мне о себе. Помню только один случай, когда он нечаянно коснулся своего прошлого, да и то совсем не героического. Я сидела в нашей московской квартире на коврике в столовой и играла в камушки. Папа подсел и моментально обыграл меня. И чтобы утешить меня, пояснил: я, говорит, в детстве пас гусей и имел много времени, чтобы наловчиться в этой игре, состязаясь с другими пастушатами.
3 июня 1937 года застрелился Ян Борисович Гамарник. В комнату, где он лежал, нас с Ветой не пустили. Мы сидели с нею в их гостиной и рассматривали альбомы с фотографиями военных, отмечая черным карандашом тех, кто уже погиб. Не могу сейчас сказать, почему мы это делали, что при этом думали, чувствовали. О том, что случилось с папой, я тогда еще ничего не знала, но теперь понимаю, что мама меня уже подготовляла к восприятию этого известия, говоря, что отец был дружен с Гамарником и у него тоже могут быть неприятности.
Потом уже от верного друга нашей семьи Марии Спиридоновны Болотской я узнала, как это произошло.
29 мая 1937 года папа получил вызов из Смоленска в Москву. Когда поезд подходил к Москве, маме дали знать по телефону служащие ВОСО. Мама попросила Марию Спиридоновну - Машу, как она ее называла - приготовить завтрак, а сама побежала встречать отца. Но вернулась поздно, одна, и сказала, что отец где-то задерживается. На самом же деле случилось вот что.
Подойдя к вагону, мама увидела, что у всех входов стоят работники НКВД. Она неожиданно резко оттолкнула охранника и вбежала в вагон. Навстречу по коридору шел отец, в штатском, очень бледный. Мама крикнула: «Иеронимус!» Отец успел только сказать: «Не волнуйся, Нинок, все уладится», как их растащили в разные купе и заперли. Маму продержали под запором около четырех часов. Когда выпустили, она поехала в НКВД, ворвалась в кабинет какого- то начальника, резко спросила: «Что это у вас творится? Иероним Петрович арестован в своем вагоне!» Ее усадили на стул, успокоили, сказав, что во всем разберутся, все будет в порядке. А в тот же день к нам пришли с обыском.
10 июня маме предложили выехать из Москвы, дали на выбор пять городов: Оренбург, Гурьев, Актюбинск, Семипалатинск и Астрахань. Мама выбрала Астрахань, полагая, что там легче найти работу. Бедная, она не подозревала, какая ужасная участь ее ждет.
Выехали мы 12 июня, в тот день, когда приговор над отцом и его товарищами уже был приведен в исполнение. Но я целый месяц не знала об этом. Мама носила горе в себе, скрывала пока от меня. В поезде мне не давали в руки газет. Мама ни минуты не сомневалась в полной невиновности отца и не знала, как объяснить мне происшедшее. Сама она держалась удивительно мужественно, я не видела на ее глазах слез. И никакой истерики.
О том, что у нас не стало отцов, я узнала от Пети Якира. Прибежала в гараж, отведенный нам под жилье. Мама начала отчитывать за то, что я долго где-то пропадала. Я в сердцах ответила ей: «У меня нет теперь папы, а ты еще ругаешь!» Бедная мамочка, разве я могла подумать, что этими словами причиню тебе такую рану? Мама бросилась на кровать и зарыдала. Я в страхе прижалась к ней.
В Астрахани мы прожили недолго. 5 сентября во двор, где мы жили, вошел человек в форме НКВД. Мама увидела его, сказала: «Это за мной». Она засуетилась, забеспокоилась обо мне. Человек сказал: «С ней ничего не сделается. Соберите ей вещи». Укладывал вещи, мама незаметно положила в мой туфель маленькую папину фотографию. Чем старше я становилась, тем больше мне говорил о мамином отношении к отцу этот факт.
Легковая машина увезла маму и через короткое время вернулась за мной. Меня привезли в детприемник. Там я встретила своих друзей - Вету Гамарник, Светлану Тухачевскую, Славу Фельдмана. Прожили мы там семнадцать дней. 22-го вечером нас повезли на грузовике через весь город на вокзал. Вечер был теплый, весь город в зелени. Мы с горечью смотрели на этот безмятежный мир, понимая, что выброшены из него. И начался долгий путь: детдом, тюрьмы, пересылки, этапы, лагеря. На этом пути я везде встречала людей, которые старались облегчить мне его, людей, которые, услышав мою фамилию, подходили, с волнением говорили об Иерониме Петровиче Уборевиче, высказывали мне то человеческое сочувствие, которое так ценишь в беде.
Надеялась еще, что когда-нибудь встречусь с мамой. Вернувшись в Москву в 1956 году, от М. С. Болотской узнала, что в начале Отечественной войны в тюрьме прекратили принимать передачи для мамы...
В 1959 году, летом, я поехала в Вильнюс. Меня очень хорошо встретили в ЦK КП Литвы, дали машину, я добралась до Дугсят, а оттуда к сестрам отца - тете Оне и тете Ангеле. Мы с трудом объяснялись с тетей Ангелой: она плохо говорила по-русски, а я не знаю литовского языка. Из ее рассказов я все же многое поняла. Она говорила, что отца открыл бродячий учитель, живший то на одном, то на другом хуторе и учивший крестьянских детей. Он обратил внимание на необыкновенную память Иеронима. Мальчик мог, прочитав раз страницу, повторить текст наизусть. Поразили учителя не только большие способности мальчика, но и удивительная для его лет жажда знаний и воля. Учитель стал уговаривать его отца Пятраса Уборявичюса дать младшему сыну серьезное образование. Пятрас не соглашался - считал это ненужным и страшился больших денежных затрат. И вот тут старший брат Балис (он был старше папы на двадцать лет) настоял на том, чтобы Иеронима послали учиться, заявив, что материальные заботы берет на себя.
Тетя Ангела говорила, что, научившись читать, мальчик так пристрастился к книгам, что именно тогда и испортил зрение: читать приходилось при свете маленькой свечи.
