Владимир Малявин - Империя ученых (Гибель древней империи. 2-е испр. изд.)
Политическая борьба в царствование Лин-ди побуждает еще раз критически оценить позиции враждовавших сторон и характер их противоборства. В ходе этой борьбы мы наблюдаем не трансформацию политического режима, но скорее параллельное нарастание двух тенденций: возвышение временщиков «женской половины дворца» и усиление оппозиции регулярной бюрократии. С данным обстоятельством связана странная особенность политического развития того времени: глубокая поляризация внутри господствующего класса империи отнюдь не привела к четкому размежеванию группировок, столь яростно травивших друг друга.
Евнухи объединялись лишь в экстренных случаях, когда – как было в середине 60-х годов – на карту было поставлено самое их существование. Более того, евнухи не смогли выдвинуть никакой альтернативы бюрократическому порядку. На практике они, как и их противники, опирались на фракционалистские личные связи, хотя положение первых было в целом более неустойчивым. Признавали евнухи и ценности служилой элиты28. В противном случае едва ли Чжан Жан мог, по отзыву хрониста, «устыдиться» обструкции, устроенной ему авторитетными мужами Инчуани. Попытки же евнухов выработать собственную идеологическую платформу были половинчатыми и эфемерными. Официальный культ Лао-цзы не помог предотвратить распространение оппозиционных религиозных движений, а создание новых школ – преодолеть «великую традицию» конфуцианской бюрократии. Наконец, шумные протесты против засилья евнухов не должны заслонять от нас многочисленные факты тесного сотрудничества верхушки гарема и служилой знати. Евнухи опирались на молчаливую, а зачастую и активную поддержку «живых трупов» в бюрократии, которые со своей стороны охотно пользовались выгодами сотрудничества с императорскими фаворитами. Так, в середине 60-х годов современник поименно называет двух сановников в ранге гуна и трех в ранге цина, связанных узами родства с влиятельными евнухами [Хоу Хань шу, цз. 67, с. 28б]. При Лин-ди подобные связи стали обычной практикой. Даже признанный вождь «чистых мужей» Инчуани Сюнь Шу женил своего сына Сюнь Куня на родственнице Тан Хэна29. Аналогичным образом противников евнухов объединял лишь общий объект ненависти. Достаточно сказать, что после отмены «запрета клики» в 184 году пути бывших единомышленников разошлись.
Итак, распри между гаремными временщиками и блюстителями «чистоты» нельзя считать борьбой двух партий и тем более разных социальных сил. Правительство евнухов выступало скорее уродливым близнецом бюрократического правления, зеркалом политического режима империи, отразившим его внутренние слабости и пороки. Речь идет в конечном счете о противоборстве не двух социальных и политических укладов, но двух имманентных начал имперского строя, двух универсальных тенденций – противоборстве, которое не могла устранить победа одной из сторон.
Примечательно, что после 169 года, когда евнухи добились безраздельного господства, поборники «чистоты» появились в стенах гарема. Таковым был, например, евнух Люй Цян, представленный в его жизнеописании человеком «чистым, искренним и преданным общему делу». Снискав расположение Линди, Цян подал ему доклад, выдержанный в лучших традициях «чистой» критики. Люй Цян заявил, что Цао Цзе, Ван Фу, Чжан Жан и иже с ними сколотили «гнусную клику», требовал покончить с роскошью дворцовой жизни, живописал бедствия простого народа и брал под защиту Цай Юна, неутомимого критика гаремных фаворитов [Хоу Хань шу, цз. 78, с. 24а-27б]. В биографии Люй Цяна упомянуты еще пять евнухов, которые «славились чистотой и преданностью и не затевали разлада в родной округе» [Хоу Хань шу, цз. 78, с. 29б]30.
Грань между гаремными диктаторами и их противниками была не менее условна и подвижна, чем водораздел между гегемонистскими устремлениями и идеалом «всеобщности» внутри самой бюрократии. Черта, разделяющая «чистоту» и «грязь» имперского порядка, проходила внутри государственной администрации, внутри служилых семей и, наконец, в сердце каждого служилого человека.
Тесная взаимная связь противоборствовавших сторон не должна заслонять драматическую остроту их коллизии для современников. Обстановка, сложившаяся в середине II в., стала кошмаром для конфуцианских служилых людей, чьи идеалы служения имперскому порядку вынуждали их идти наперекор существующей власти. Вглядимся пристальнее в общественную позицию этих людей, находившихся в столь сложных отношениях с империей.
Глава 3
Формирование культуры ши
Образ ши: идеал и действительность
Кажется странным, что, несмотря на солидный объем публикаций по истории китайской культуры, ни за рубежом, ни в нашей стране почти не предпринималось серьезных попыток систематического анализа или хотя бы описания категорий культуры служилой элиты старого Китая. Слишком часто синологи ограничиваются подведением этих категорий под рубрики классических школ мысли – конфуцианства, даосизма, законничества (для средневековья еще и буддизма) – и смутной констатацией сосуществования, частью враждебного, частью мирного, различных доктрин в сознании служилых людей имперской эпохи.
Такой традиционный метод столь же правомочен, сколь и ограничен. Следует подумать о создании целостной картины интересующей нас культуры в единстве социальных, политических, психологических факторов ее формирования. Данный подход, разумеется, не отрицает безусловного, самодовлеющего характера основных ценностей этой культуры – напротив, предполагает признание его как одного из выражений закономерностей исторического процесса в Китае.
Ханьская эпоха представляет в этом отношении особый интерес как время кристаллизации того культурного материала, который составил общую основу более частных и более, так сказать, индивидуализированных течений в китайской культуре позднейшего времени.
Для Китая не существует проблемы авторства «высокой», или элитарной, культуры. Из многих социальных сил, действовавших на сцене китайской истории – воинов, купцов, евнухов и пр., – право быть высшим судьей прочно закрепили за собой те, кого мы назвали ранее «учеными служилыми людьми». В источниках они именуются чаще всего словом «ши» (или «шидафу»), как, например, в традиционной формуле «ши юй шу» – «служилые люди и простонародье». Так было принято делить в императорском Китае общество прежде всех других, более дробных классификаций.
Впрочем, взятый сам по себе, термин «ши» скорее может поставить в тупик. Ибо кто же не находился в услужении у правителя в деспотическом государстве? Вполне традиционно мнение ученого II в. Xэ Сю, который находил возможным делить общество на три категории, а именно: «высших ши», к которым он причислял «все именитые роды», «средних ши» – чиновников и «низших ши» – «простых людей» [Ёсикава, 1976, с. 72].
Любопытно, что средневековые историки вообще не усматривали в ханьском обществе разделения на ши и простолюдинов. Так, Шэнь Юэ в начале VI в. утверждал, что если во времена Чжоу и Хань люди делились на «мудрых» и «невежественных», то впоследствии основная грань пролегла между ши и простолюдинами [Сун шу, цз. 94, с. 1а]. Ученый Лю Фан (VIII в.) в своем эссе, посвященном истории знатных кланов, отзывался о ханьском обществе в следующих словах: «Ханьский Гао-цзу, овладев Поднебесной, стал назначать на должности по личным достоинствам, жаловать почетные ранги по заслугам... выбирал среди потомков гунов и цинов прежних правителей; способных брал на службу, неспособных отвергал, не проводил различий между кланами ши и простонародья, и тогда стали ценить чиновничьи должности» [Синь Тан шу, цз. 199, с. 11а].
Суждения Шэнь Юэ и Лю Фана, далеко не совпадающие, напоминают о необходимости исторического подхода к традиционной социальной терминологии в Китае. Но они же вновь побуждают задуматься над причинами ее необычайной живучести. Ибо, что бы ни думали ученые люди средневековья, термин «ши» был распространенным самоназванием верхов ханьского общества, и китайцы того времени отлично знали, кого можно назвать ши, а кого нельзя. Трудность в том, что соответствующие оценки всякий раз несут на себе явную печать субъективизма.
Вероятно, мы скорее приблизимся к пониманию смысла категории ши, если не будем стремиться отождествить ее с определенным социальным слоем и искать его юридически оформленные границы, каковых не было даже в эпоху Шэнь Юэ. Воспримем образ ши как человеческий идеал и норму культуры, отчужденные от взыскующих их, но определявшие индивидуальное поведение. Подобная нормативность обычна в архаических цивилизациях; в Китае она была столь же универсальна и незыблема, как и представление об имперском порядке – продукте внесоциальных, в своем роде «технологических» условий.
Удобнее поэтому начать с уяснения социальной идеи ши, отображавшей как раз те абсолютные ценности культуры императорского Китая, о которых говорилось выше. Идея эта кажется весьма расплывчатой и смутной: речь идет о некоем чувстве собственного достоинства, сознании своего великого назначения и решимости претворить его. Истоки пафоса культуры ши станут более понятными, если учесть, что их первые поколения, переняв свое самоназвание от чжоуской аристократии, в действительности противопоставили чжоускому аристократизму акцент на личной доблести, принцип отбора на службу по способностям и награждения по заслугам. Апология индивидуального «таланта» естественно перерастала в его абсолютизацию. Из массы рассеянных в древнекитайских трактатах дифирамбов гипотетическим мудрецам приведем только один – из «Лунь юя»: «Цзэн-цзы сказал: „Не бывает ши без широты ума и твердости духа. Его ноша тяжела, а путь его долог. Гуманизм – вот ноша, которую он считает своим долгом нести, – разве не тяжела она? Только смерть прерывает его путь – разве не долог он?“» [Лунь юй, VIII, 7].
