Дмитрий Фурманов - Мятеж
Но многие звали: "боевой совет", боесовет. Нам неизвестно, может, и изменили когда-нибудь позже это на заседаниях, но за все время звали и так и этак, на первом же собранье крепко окрестили: "боеревком".
Чеусов - председателем. Это уж официально и во всеуслышание. А прежде, говорят, небольшая кучка и Вуйчича председателем избрала, но это мимолетно, кратковременно, незаметно.
До Щукина тоже какого-то Скокова комендантом считали крепостным, но настоящий комендант, постоянный, до последнего дня мятежа, - Александр Щукин.
В боеревком и Вуйчича избрали, и Букина, и Петрова с Караваевым, и еще набрали несколько человек. Что делать - не знали. Собрались члены боеревкома после общего собрания в маленькую комнату крепостного дома и обсуждали: что же делать теперь?
Ну, вышли; ну, пришли; а дальше, дальше что?
Прежде всего связь к полкам - к 26-му и 4-му, который тоже идет сюда. Снарядили летунов, письма им дали, словами зарядили наглухо, - айда.
Затем - караулы во все стороны и наново разослать и усилить те, что есть.
Подсчитать крепостные силы и привести их в боевую готовность.
Определить, что за силы у военсовета.
Связаться с селами-деревнями.
Закрыть из Верного выходы и входы.
Издать серию приказов..
Посадили секретарем Щукина Василия, заставили его обстрагивать корявые предложенья и вклеивать их в протоколы, а по протоколам этим требовать исполненья от тех, кому что приказывается.
Заработала машина... Часть официальная, впрочем, была у них всегда в пренебреженье, и под разными распоряжениями подписывались кому как вздумается: где один председатель, где секретарь, а где и за секретаря подмахнет кто-нибудь, случившийся у стола, потом оба подпишутся, а то сразу человек шесть - восемь, это уж для большего весу и на бумагах немалого значения.
Как только населенье узнало, что крепость захвачена восставшими, от разных организаций сейчас же помчались туда вестники, представители, делегаты, разузнать точно, в чем дело, бить челом победителю, просить милости и разрешенья встать "под высокую руку". Прибежали, например, скорее всякого здорового - представители инвалидов:
- Так и так... одно видели до сих пор утеснение от Советской власти: ни торговать не дает, ни сама не кормит - насилье одно. А потому - мы навсегда с вами, и ежели потребуется - мы с оружием в руках...
Члены боеревкома одобрили и ободрили новых своих союзников, и те мало-помалу перекочевали в крепость, ютясь около тучных крестьянских телег, понаехавших из деревень.
Потом вестник прилетел от верненского исправительного дома:
- Мы, дескать, борцы за свободу народную, а сидим в тюрьме - за что, спрашивается? Комиссары там разные - ничего себе: бриллианты, золото воруют, а тут и часишки какие-нибудь взять нельзя - сейчас же в тюрьму... С...с...с...волочь... И потом - насилье всякое: бьют по мордам, по бокам, плетками - день и ночь все бьют... С...с...с...волочи!!!
Серые глазки Чеусова запрыгали под густыми ресницами. Злоба душила спазмами:
- Вот мы им покажем, трах...та..тах!!
И он ухарским росчерком, как пишут полковые фронтовые канцеляристы, набросал приказ в исправительный дом, вручил его прибежавшему вестнику:
Заведующему верненским исправительным домом
Военно-революционный Совет предписывает не притеснять находящихся под арестом, и если только один из числа арестованных будет кем бы то ни было уничтожен без ведома Совета, будешь отвечать своей щкурой.
Председатель Совета Ч е у с о в.
Тов. председателя (п о д п и с ь).
12 июня 1920 г. Крепость.
Потом посидели-подумали и решили, что в военсовете все равно шпана сидит и трусы; соберут, дескать, они манатки - и поминай, как звали; кто на конях, кто на машине. Нет, задержать надо подлецов. Никуда не пустим. И Чеусов пишет верному человеку в село, в Казанскобогородское. А его никак не миновать по пути в Ташкент.
Военная, срочная, Казанскобогородск, начальнику милиции
Вр. Военно-революционный Совет приказывает вам ни одного пассажира не пропускать по направлению Ташкента без документа, подписанного Советом, которых задерживать и докладывать Совету для указаний.
Председатель Военно-революционного Совета Ч е у с о в.
Секретарь Г о р л о в.
12 июня 1920 г.
Тут как раз подоспела наша первая делегация, - не знали, что с ней делать, что говорить. А потом решили:
- Чего глядеть, сажай в тюрьму, пущай сидит.
И посадили. Но потом одумались. Додумались, что и через наших делегатов кой-что можно выудить, пользу какую-то для крепости извлечь.
Совещались совершенно секретно.
И порешили в военсовет, в штаб дивизии послать свою делегацию - ту самую, которая изображала потом коллективное немое действо и лишь упорно, монотонно повторяла:
- Мы не уполномочены... Мы только успокоить...
Это была не делегация, а разведка.
Затем обмен визитами принял хроническую форму, движение в крепость и из крепости совершалось непрерывно.
В первый же момент тревоги, лишь только узнали мы, что крепость занимается восставшими, - спешно подсчитывали свои силы и цеплялись не то что за каждую организацию, а за всякую малую кучку, за одиночек: надо было поставить на ноги решительно всех, кто еще не выступил против нас, - не успеем мы поставить, успеют поставить против нас. И тут некогда было особо тщательно разбираться в степени надежности: раз хоть малая имеется надежда - веди, мобилизуй!
Городскую партийную организацию мы вовсе не считали серьезно сознательной и целиком надежной, но, разумеется, на известную помощь от нее надеялись. И потому на первых же порах от имени обкома дали распоряжение*: парткомитету забить тревогу и немедленно созвать партийцев, под ружьем явиться всем к военсовету. Идти и говорить было некогда, каждое мгновенье было у нас поглощено иными заботами, каждое мгновенье ждали мы налета крепостников и обдумывали торопливо - как его отразить, этот удар?
_______________
* Подписывал это распоряжение член обкома Верменичев.
Распоряжение обкома там получили, но явиться к нам и не подумали. Наоборот, скоро завязали отношения с восставшими, отправили туда своих представителей, а дальше - дали представителей и в самый боеревком. Рано утром 13-го вся партийная организация под знаменами "проследовала" в крепость и там держала приветственные речи. Эти молодцы позже все угодили на скамью подсудимых и понесли за предательство крепкую кару. Мы такого оборота все-таки не ждали, самое большое, что могли предполагать, - это пассивность "партийцев", их трусость, невмешательство в развертывавшиеся события.
А вышло все по-иному. Скоро четыре "представителя партии" сидели в мятежном боеревкоме и решали судьбу Советской власти в Семиречье. Как они ни ежились, как они ни прикрашивались и ни прикрывали себя разными "доводами", - было очевидно лишь одно: они с мятежниками, - и против нас.
Председатель угоркома даже отослал в центр совершенно ребяческую телеграмму: никакой помощи, дескать, присылать сюда не надо... все спокойно... восстания никакого нет, и т. д. и т. д. - что-то в этом роде.
И это п о с л е того как крепость была захвачена восставшими, оружие разграблено, в области провозглашена власть боеревкома "до созыва съезда", а тем самым низложены, следовательно, существовавшие органы Советской власти. Подложил было мину нам, да ладно, скоро все мы разузнали, дали знать центру, что за цена этим сообщениям предательской "парторганизации". Уже 12-го, через несколько часов после восстания, в крепости болталось немало "партийцев", а когда открылось там "совещание о требованиях к военсовету", - на этом совещании председательствовал некто Печонкин, тоже член партии и даже чуть ли не член угоркома. Крепость выработала двенадцать пунктов. Эти пункты и разбирали мы потом на заседании в штабе Киргизской бригады. И здесь, на заседании, кроме нас и крепостников, - посредниками, что ли, - присутствовали "представители партии", да еще как лихо присутствовали: требовали немедленного разоруженья особого отдела и буйно голосили против каждого нашего слова, каждого предложения.
Совещание в Кирбригаде открылось ровно в четыре часа. Обе стороны пришли вовремя - дорога была каждая минута. Помнится - этот маленький старенький домик с худыми, полусгнившими воротами, скучное крылечко, низкая душная комната с измазанными стеклами в окнах, голые стены, где болтались ободранные грязные обои, стол - длинный, пустой, словно под покойника. А вокруг стола - лавки, хромавшие и скрипевшие на немытом годами, дряхлеющем полу. Мы набились в комнату все разом, и разом стало там душно и тесно. Окна были приоткрыты, но вовсе открывать было нельзя: совещанье наше ведь "секретное", а по улице то и дело шмыгает народ. Поставили стражу у дверей, около домика. Но страсти могут разгореться - и никакой страже не ухранить тогда наши споры-крики. Словом, сидели в душной комнатке при закрытых окнах, в табачном дыму, словно в курной избе. Исподлобья оглядываем друг друга, хотим проникнуть взором туда - в мысли, в сердца, узнать: с чем кто пришел?
