Михаил Шевердин - Вечно в пути (Тени пустыни - 2)
Скороговоркой Зуфар дочитал воззвание. Рядом стоял туркмен и светил ему фонарем.
- "В настоящее время уполномоченный от государств его высочество эмир Сеид Алим-хан разрешили и приказали объявить, что мы являемся уполномоченными указанных государств. Мы во все места границы доставим войска в необходимом количестве, аэропланы и боеприпасы. А вы вперед нас выезжайте на территорию Бухары и Туркестана и объявите красным войскам, милиции, рабочим отрядам и всем подданным без исключения и письменно призывайте, чтобы они всем имеющимся в их руках оружием помогали вам..."
Калтаманы стояли вокруг, и лица их, слабо освещенные колеблющимся язычком пламени фонаря, оставались невозмутимыми, невеселыми. Последние слова обращения казались многообещающими и в то же время темными.
Еще Зуфар читал. Его губы шевелились. Еще он мысленно твердил: только бы не сорваться, только бы выдержать. Но все в груди сжималось от страха, все дрожало... Он знал, что дальше так не может продолжаться, что он сейчас скажет...
И тогда конец. Он знал, что, если он сейчас заговорит, ему конец.
Зуфар знал и не мог иначе поступить. Резко локтем оттолкнул он человека с фонарем. Выпрямился во весь рост. Он хотел сказать громко, во всеуслышание. Торжественно сказать. Что? Он тогда еще не знал, что скажет. Он думал, что произнесет, успеет произнести целую речь.
Но из горла у него вырвался только лишь бессвязный, хриплый вскрик. Все вздрогнули.
То, что Зуфар затем сделал, поразило калтаманских вождей больше, чем самая горячая речь.
Зуфар поднял высоко лист с воззванием и с ожесточением разорвал его.
В стоявшей тишине треск разрываемой бумаги прозвучал вызывающе громко. Все растерянно вздохнули. Все еще не верили.
Треск повторился. Зуфар рвал воззвание. Белые клочки запорхали бабочками в воздухе и медленно оседали на красную кошму.
- А теперь... убивайте! - очень просто сказал Зуфар и сконфуженно кашлянул.
Никто не шевельнулся. Все тупо глядели на белые клочки, устилавшие кошму. Один Джаббар с непонятным спокойствием смотрел на Зуфара.
Медленно заговорил бархаденский ахунд:
- Теперь надо его убить.
Он обвел взглядом стоявших. Они переминались с ноги на ногу и молчали. Зуфар тоже молчал. Волнение его выдавали руки. Он резко сжимал и разжимал кулаки. Губы у него прыгали. Он хотел сказать многое, он хотел бросить калтаманам в лицо слова гнева и презрения. Но он ничего не мог сказать. Если бы калтаманы бросились на него, били бы его, может быть, он начал кричать, проклинать их. Сейчас он не мог говорить. Спазма перехватила ему горло.
Глаза ахунда бегали. Он неуверенно повторил:
- Убить...
И смолк. Ахунд понял, почему все молчат. Он понял, что поступок этого совсем молодого, беспомощного джигита всех испугал. Пока этот большевик читал воззвание, все было просто и понятно, все шло хорошо. Значит, большевики боятся... Хитро поступил Джаббар, заставив большевика читать контрреволюционное воззвание. Вся пустыня заговорила бы, что даже большевики струсили.
А теперь? Молодой парень из большевиков один перед лицом могущественных главарей, сам безоружный среди сотен вооруженных калтаманов порвал священную бумагу. Большевик бросил им вызов и не боится.
Убить его? Убить просто, убить можно. Но что скажет пустыня?
И все вдруг подумали: "Как сильны эти большевики!"
Ахунд испугался молчания и тоскливо прокричал:
- Неверующего не уговаривают, неверную собаку убивают!
Калтаманы невразумительно забубнили что-то. Непонятно было, одобряют они призыв ахунда или им все равно.
Зуфар ждал. Спокойствие безразличия нашло на него. Он не жалел, что порвал бумагу с воззванием. Так поступил. И хорошо! Он понял это. И вдруг чувство торжества охватило его. Он сумел. Он одолел страх. Он гордился собой. Он слышал, что говорил ахунд, но слово "убить" как будто его и не касалось.
Калтаманы угрожающе гудели растревоженным роем, но ни один не шагнул вперед. Свет фонаря трепетал на их каменных лицах.
Тогда пошел через кошму Эусен Карадашлы. По толстой кошме его ноги ступали бесшумно. Калтаманы замерли. Эусен Карадашлы склонил голову и из-под папахи заглянул в глаза Зуфару.
- Посвети! - сказал старый иомуд калтаману с фонарем.
Эусен долго смотрел.
- Кто измерит меру мужества? - проговорил он громко, так, чтобы слышали все.
Он вытащил из ножен длинный нож и, подняв рукав рубахи на левой руке Зуфара, сделал глубокий надрез. Такой же надрез он сделал на своей руке. Он вплотную приложил свою руку к руке Зуфара и смешал кровь.
Тогда Эусен Карадашлы бросил с силой нож к ногам Зуфара, и он воткнулся в песок. Рукоятка его долго дрожала.
- Что ж, - повернул голову к калтаманам старый иомуд. - Обычай вы знаете?
Белые папахи в сумрачной мгле согласно качнулись.
- Но он святотатец! - воскликнул не слишком уверенно бахарденский ахунд.
Слабым движением руки Эусен Карадашлы словно отмахнулся от слов ахунда и заговорил сам:
- Вот в песке нож. Видите?
Шапки кивнули.
- Только мой нож может теперь перерезать нить жизни моего сына Зуфара. Кто посмеет вынуть нож мой из песка?
Эусен Карадашлы положил руку, всю еще в крови, на плечо Зуфара:
- За поступки его и за жизнь отвечаю я, Эусен Иомуд. Иди!
Он подтолкнул Зуфара в темноту.
Зуфар брел медленно, непослушные ноги его глубоко вязли в песке.
До него донесся голос Эусена Карадашлы. Он обращался к главарям калтаманов. Зуфару ужасно хотелось убежать и спрятаться в ночных барханах, но он остановился и стал слушать и смотреть.
- Вы слышали призыв мудрых умов ислама. Народ смотрит в сторону. Народу нужен большой человек. Властитель! Сардар!
Кто-то сказал почти испуганно:
- А Старик?
- Ты про Джунаид-хана? - сказал Эусен Карадашлы. - Джунаид-хан знаменитый воин. Но Джунаид-хана словно пожевала корова. Сидит он в гератском саду, пьет шербет и охает, когда ему приносят вести о смерти газиев. Желтый, дрожащий, полумертвый от горя, он коптит, как фитиль воровского светильника. А сыновья его забрались под одеяла к своим женам...
Ропот прошел по кругу. Джунаид-хана еще боялись, а сын его Ишик-хан славился не столько храбростью, сколько коварством и мстительностью. Эусен Карадашлы счел удобным не заметить ропота. Он сказал просто:
- Кто же возьмет сардарство?
Все молчали и переглядывались. Предложение Эусена Карадашлы застало врасплох. Многие считали себя достойными такой чести, и никто не пожелал бы признать ханом соседа.
- Я? - спросил Эусен Карадашлы. И на лицах вождей появилось разочарование. - Ага, видите!.. - воскликнул старик. - Не хотите. А почему? Потому что я иомуд. И вот вы все - теке, марвали, салоры, геоклены - спрашиваете: почему предложили вам иомуда? А ведь вы уважаете меня?
- Уважаем.
- И не хотите?
- И не хотим.
- А так будет с каждым. Сеид Батур - салор. Его не захотят иомуды и текинцы. И так с каждым. Полны мы зависти и недоброжелательства друг к другу. Возьмем же в начальники не теке, не салора, не геоклена.
- А кого же? - спросил подошедший поспешно Сеид Батур. Он мысленно видел себя уже ханом всех туркмен и ужасно разочаровался.
- А того, кто прославил имя свое в делах ислама, того, сабля которого достает до облаков. Вот его.
И он протянул свою сухую руку и показал на скромно кутавшегося в халат араба.
- Вот он, наш вождь, наш хан Джаббар.
Эусен Карадашлы не ждал возгласов одобрения. Воспользовавшись замешательством, он четко и по-деловому объяснил: Джаббар - это пушки англичан, это винтовки англичан, это пулеметы англичан, это солдаты англичан. Выходило так, что, если вожди остановят выбор на Джаббаре ибн-Салмане и признают его верховным сардаром, в Туркмению немедленно вторгнутся десятки тысяч английских солдат с аэропланами, пушками, танками... А за солдатами сто тысяч белуджей, хезарейцев, курдов... И большевикам конец.
Немногие решились протестовать. Но и их робкие голоса потонули в громе внезапно заговоривших барабанов.
Все вскочили и пошли к белой юрте, откуда неслись призывные возгласы:
- Эй-эй! Все сюда!
Пламя громадного костра прыгало и шипело. Подбегали женщины и подбрасывали новые и новые охапки колючки, и огонь рвался к небу, забрасывая искрами сухие темные, точно из карагачевого дерева, лица.
Рядом с костром кто-то вырыл яму. На краю ее встали в ряд вожди и Джаббар. Эусен Карадашлы провозгласил:
- Мусульмане, Англия и Персия объявили войну красной Москве. Мы, мусульмане, выступаем в поход на... Москву. Храбрость и мужество наше всеми признаны. Вас, воины, удостоили чести идти впереди неисчислимой армии союзных государств. Сабли наши первыми опустятся на головы большевиков!
Старец замолк, и тогда заговорил Джаббар:
- Клянитесь же в верности исламу.
Странные чувства бродили в душе Зуфара. Он верил и не верил словам Эусена Карадашлы. Неужели война? Горечь и ярость теснили его грудь. Он смотрел на детское своей наивностью и страшное своей дикостью зрелище. Сном казались ему и темно-красные языки пламени, такие темные, будто от них падали на песок черные тени, и фантастические в своих громоздких меховых папахах калтаманы, и круговорот движения вокруг костра бесконечной вереницы словно вырезанных из ночной тьмы фигур, и то, что они делали. Шагая мимо ямы, каждый калтаман громогласно и смачно плевал в яму. Все прошли и плюнули. Тогда, подталкивая друг друга, приблизились к яме сардары. Плевали в яму они с чрезвычайной серьезностью. Один Сеид Батур непочтительно пискнул: "Какая большая плевательница!" - и так у него забавно получилось, что в толпе послышались смешки.
