Грегори Кларк - Прощай, нищета! Краткая экономическая история мира
В данной главе мы рассмотрим основные варианты трех этих теорий, после чего перейдем к подробному рассмотрению промышленной революции, чтобы выяснить, соответствует ли она или противоречит каким-либо из этих теорий или всем им.
ТЕОРИИ ЭКЗОГЕННОГО РОСТА
В глазах экономистов великой экзогенной силой, на которую постоянно ссылаются как на фактор, формирующий жизнь людей и судьбу экономик, являются институты, управляющие обществом, определяющие, что кому принадлежит, насколько собственность ограждена от посягательств и каким образом она переходит из рук в руки. При этом, как правило, выдвигается предположение о том, что люди, принадлежащие к любым обществам, в принципе обладают одинаковыми желаниями и действуют одинаково разумно: все — и крестьянин из средневековой Европы, и индийский кули, и член племени яномамо из тропических джунглей, и тасманийский абориген — разделяют единый набор чаяний и в равной мере способны на рациональные поступки с целью их осуществления. Однако при этом общества различаются институтами, управляющими экономической жизнью. Если до 1800 года ни в одном обществе не происходило устойчивое и быстрое повышение производительности, то лишь потому что все эти общества вознаграждали за инновации еще хуже, чем наше. Таким образом:
Институты задают структуру стимулов, действующих в обществе, поэтому политические и экономические институты определяют собой характер функционирования экономики[243].
Задумаемся над тем, как… вела бы себя экономика при отсутствии прав собственности. В этом случае новаторы были бы неспособны получать прибыль, которая в первую очередь и побуждала их к исследованиям, и поэтому никакие исследования бы не велись. Без исследований не возникали бы новые идеи, техника бы оставалась все той же, и в экономике не происходило бы роста на душу населения. Вообще говоря, именно такая ситуация преобладала в мире до промышленной революции[244].
Изучение институтов проливает свет на вопрос о том, почему одни страны богатые, а другие бедные… Степень благосостояния общества в первую очередь определяется качеством этих институциональных основ экономики и государства[245].
Преимущество теории, основанной на экзогенном шоке для экономической системы, заключается в том, что такая теория, возможно, способна объяснить на первый взгляд неожиданный скачок темпов прироста измеримой эффективности, произошедший около 1800 года. Институты могут изменяться внезапно и очень резко — вспомним Великую французскую революцию, русскую революцию или иранскую революцию 1979 года, покончившую с властью шаха.
Впрочем, наиболее дальновидные сторонники подобных теорий из числа историков экономики понимают, что институциональные различия между статичными в техническом плане доиндустриальными обществами и современными растущими экономиками, как мы видели, должны быть относительно скромными[246].
Тем не менее этот подход пользуется громадным влиянием среди экономистов, в частности, из-за того что большинство из них обладает ограниченными историческими знаниями. Сложившееся у многих современных экономистов карикатурное представление о мире до промышленной революции представляет собой мешанину образов из всех когда-либо снятых плохих фильмов о древних обществах: викинги, приплывшие на своих ладьях, грабят и обирают беззащитных крестьян и жгут монастырские библиотеки; пришедшие из степей орды конных монголов разрушают китайские города; фанатичные церковники тащат на костры тех, кто осмелился усомниться в запутанных религиозных доктринах; крестьяне изнывают под пятой алчных господ, которые только и делают, что пируют да воюют; ацтекские жрецы обсидиановыми ножами вырезают сердца у своих жертв, вопящих от ужаса и извивающихся в путах. У кого бы нашлись время, энергия или стимулы для того, чтобы развивать в таком мире новые технологии?
Однако два соображения наводят на мысль о том, что теории экзогенного роста сталкиваются с почти непреодолимыми проблемами, несмотря на позиции, приобретенные ими как в экономической истории, так и в кругах экономистов.
Во-первых, мы увидим, что первые признаки улучшения ситуации с правами на знания появились лишь много времени спустя после того, как промышленная революция зашла уже достаточно далеко.
Во-вторых, у нас нет никаких доказательств того, что институты, по крайней мере в долгосрочном плане, могут быть фактором, определяющим функционирование экономики, то есть независимым от экономической системы. Существует другая точка зрения на то, каким образом институты влияют на экономическую жизнь, гласящая, что в долгосрочном плане институты приспосабливаются к технологиям и к относительным ценам, сложившимся в экономике, и играют второстепенную роль в экономической истории. Довольно любопытно, что в 1973 году такой позиции придерживался Дуглас Норт в своей книге «Подъем западного мира», и только потом он стал сторонником идеи того, что институты являются экзогенными детерминантами экономической эффективности[247]. Назовем такую точку зрения гипотезой об «эффективных институтах».
Эндогенность институтов обосновывается следующим образом. Для изменения экономических институтов, являющихся всего лишь набором правил о том, кто чем владеет и каким образом определяется право собственности, требуются самые незначительные ресурсы. Как правило, эффективные институты, максимально повышающие производственные возможности общества, обходятся не дороже, чем неэффективные институты. Если институт не позволяет максимально задействовать производственные возможности общества, то возникает движение за то, чтобы заменить его на другой, обеспечивающий более высокую эффективность. Многие выиграют от этой перемены, и их чистый выигрыш окажется выше потерь, понесенных проигравшими. Благодаря этому победители смогут найти способ компенсировать проигравшим потери с тем, чтобы склонить последних к согласию на изменения. Даже доиндустриальные люди не оставались глухи к материальным стимулам. Институты, пагубным образом сказывающиеся на производстве, будут перестроены. Поэтому различия в институтах, существовавших в разные времена и в разных обществах, возникали главным образом из-за того, что различия в технике, относительных ценах и потребительских предпочтениях людей делали эффективными различные социальные механизмы[248].
РИС. 11.1. Поваленная статуя Ленина в Риге (Латвия). Неважные успехи экономики советского типа способствовали свержению советского режима в Латвии в 1991 году, 46 лет спустя после его установления
Согласно этой точке зрения, институты никак не связаны с долгосрочным экономическим развитием. Их эволюция — процесс интересный, но за ней стоят более фундаментальные экономические силы. Кроме того, история институтов не имеет значения при объяснении текущего состояния экономики, поскольку происхождение институтов слабо влияет на их последующее функционирование. Отправная точка не имеет значения: истории развития институтов, по крайней мере в долгосрочном плане, не свойственна зависимость от пройденного пути[249].
Гипотеза об «эффективных институтах», особенно при рассмотрении длительных исторических периодов, не отрицает возможности периодического идеологически обоснованного создания неэффективных институтов в результате религиозного рвения или социальных возмущений. Примерами вспышек религиозности могут служить возникновение христианства около 30 года н. э. в Средиземноморье, появление ислама в 622 году н. э. на Ближнем Востоке или приход к власти в Иране в 1979 году сторонников аятоллы Хомейни. В качестве известных социальных возмущений можно назвать Великую французскую революцию 1789 года или русскую революцию 1917 года и последующие коммунистические перевороты в Северной Корее в 1946 году и в Китае в 1949 году. Но если новые институты экономически неэффективны, то они быстро (по историческим меркам) начнут эволюционировать в сторону эффективности.
Из истории нам известно много различных институтов, с течением времени ниспровергавшихся и перестраивавшихся из-за их неэффективности. В качестве примера можно привести решение судебных тяжб в средневековой Англии с помощью «судебных поединков». Этот обычай, позволявший ответчику — в том числе и по имущественным делам — доказывать в суде свою правоту с помощью поединка, принесли с собой в 1066 году завоеватели норманны. Согласно этой процедуре, ответчик вступал с истцом в ритуализованное противоборство, которое могло продолжаться до гибели одного из соперников. Подобная практика развилась из воинских обычаев норманнского общества и их веры в то, что Бог всегда поддержит сражающегося за правое дело[250].
