Томас Карлейль - Французская революция, Бастилия
Несомненно, месть - своего рода справедливость, но подумайте, как это дико! О, безумие санкюлотизма, безумие бездны, вырвавшейся наружу в тряпье и грязи, подобно Энцеладу, заживо погребенному и восставшему из своей Тринакрии? Те, кто добивался, чтобы другие жрали траву, будут жрать ее сами - не так ли это все будет? После долгой череды изнемогавших в муке поколений неужели пришло твое время? Если бы они знали, каким губительным падениям и ужасающим мгновенным перемещениям центра тяжести подвержены людские заблуждения! И подвержены тем больше, чем они лживее (и неустойчивее)!
К вящему ужасу мэра Байи и его советников, расходится слух, что арестован также и Бертье и что его везут сюда из Компьеня. Бертье, интендант (точнее, откупщик податей) Парижа, доносчик и тиран, скупщик хлеба, придумавший строительство лагерей против народа, обвиняемый во многих вещах, да и не зять ли он Фулона, и уже потому виновный во всем, особенно теперь, когда у санкюлотов разгорелась кровь! Содрогаясь, городские советники высылают одного из их числа вместе с конными национальными гвардейцами сопровождать его.
К концу дня злополучный Бертье, все еще храбрящийся, прибывает, вызывая немало шума, к заставе в открытом экипаже; рядом с ним сидит городской советник, вокруг пятьсот всадников с саблями наголо, хватает и пеших! Около него потрясают плакатами, на которых крупными буквами написаны обвинения, составленные санкюлотами с неюридической краткостью[248]. Париж высыпает на улицы, чтобы встретить его рукоплесканиями, распахнутыми окнами, плясками и победными песнями, подобно фуриям. И наконец, голова Фулона, она тоже встречает его на острие пики. Неудивительно, что при виде этого взгляд его остекленел, и он лишился чувств. Однако, какова бы ни была совесть этого человека, нервы у него железные. В Отель-де-Виль он не отвечает на вопросы. Он говорит, что подчинялся приказам сверху; они могут взять его документы, они могут судить его и выносить приговор, но что касается его самого, то он не смыкал глаз уже двое суток и требует в первую очередь, чтобы ему дали поспать. Свинцовым сном, злосчастный Бертье! Отряд гвардейцев сопровождает его в тюрьму Аббатства. Но у самых дверей Отель-де-Виль их хватают и разбрасывают в стороны, точно смерчем безумных рук. Бертье тащат к фонарю. Он хватает ружье, падает и наносит удары, защищаясь, как разъяренный лев, но он повален, растоптан, повешен, искалечен: его голова и даже его сердце взлетают над городом на остриях пик.
Ужасно, что это происходит в стране, знавшей принцип равного правосудия для всех! В странах, не знавших этого принципа, подобное было бы более понятно. "Le sang qui coule, estil donc si pur?"[249] - спрашивает Барнав, намекая, что на виселицы, хотя и неустановленным порядком, попали те, кому следует. И у тебя, читатель, если ты обогнешь этот угол улицы Ваннери и увидишь эту старую мрачную железную консоль, не будет недостатка в размышлениях. "Против лавки колониальных товаров" или другой, с "бюстом Людовика XIV под нею в нише", - теперь, правда, уже не в нише - она все еще укреплена там, все еще распространяет слабый свет горящей ворвани, она видела, как рушились миры, и молчит.
Но для взора просвещенного патриота это было грозовой тучей, внезапно возникшей на лучезарно-ясном небе! Туча, чернотой соперничающая с мраком Эреба, заряженная бесконечным запасом электричества. Мэр Байи и генерал Лафайет в негодовании подают в отставку, и их приходится улещать, чтобы они вернулись. Туча рассеивается, как и свойственно грозовым облакам. Возвращается ясная погода, хотя и несколько отуманенная и все же менее и менее неуемного свойства.
Во всяком случае, каковы бы ни были препятствия, Бастилия должна быть стерта с лица земли, а вместе с нею феодализм, деспотизм и, как надеются, подлость вообще и все угнетение человека его собратом-человеком. Увы, подлость и угнетение не так легко уничтожить! Что же касается Бастилии, то она с каждым днем и с каждым месяцем разрушается, каменные плиты и валуны непрерывно разваливаются по специальному приказу нашего муниципалитета. Толпы любопытных бродят в ее утробе, разглядывают скелеты, найденные замурованными в каменных мешках (oubliettes), железные клетки, чудовищные каменные плиты с цепями и висячими замками. Однажды мы видим там Мирабо с женевцем Дюмоном52, рабочие и зеваки почтительно расступаются перед ними, освобождая для них путь, и бросают под ноги стихи и цветы, а в карету - бумаги из архивов Бастилии и редкости под громкие "Виват!".
Ловкие издатели составляют книги из архивов Бастилии, из тех документов, которые не сгорели. Ключ от этой разбойничьей берлоги будет переправлен через Атлантику и ляжет на стол Вашингтона. Большие часы тикают теперь в частной квартире какого-то часовщика-патриота и больше не отмеряют время беспредельного страдания. Бастилия исчезла, исчезла в нашем понимании слова, потому что ее плоть, ее известняковые блоки, отныне и на долгие столетия нависают, претерпев счастливую метаморфозу, над водами Сены в виде моста Людовика XVI53[250], душа же ее проживет, вероятно, и еще дольше в памяти людей.
Вот куда привели нас вы, величественные сенаторы, с вашей клятвой в Зале для игры в мяч, вашей инертностью и побудительными мотивами, вашим прагматизмом и тупой решительностью. "Только подумайте, господа, справедливо настаивают просители, вы, которые были нашими спасителями, сами нуждаетесь в спасителях", т. е. храбрых бастильцах, рабочих Парижа, из которых многие находятся в стесненных денежных обстоятельствах!54 Открыты подписки, составляются списки, более точные, чем списки Эли, произносятся речи. Образован отряд героев Бастилии, довольно полный, напоминающий аргонавтов и надеющийся просуществовать столько же, сколько и они. Но немногим более чем через год вихрь событий разбросает их, и они исчезнут. Вот так за многими высочайшими достижениями людей следуют новые, еще более высокие, и оттесняют их из превосходной степени в сравнительную и положительную! Осада Бастилии, которая перевешивает на весах истории большинство других осад, включая осаду Трои, обошлась, как выяснилось, убитыми и смертельно раненными со стороны осаждавших в 83 человека, со стороны осажденных, после всего этого сжигания соломы, потоков огня и ливня пуль, - в одного - единственного бедного инвалида, убитого наповал на бастионе!55 Крепость Бастилии пала, подобно городу Иерихону[251], от чудодейственного гласа.
Глава первая. СОЗДАВАЙТЕ КОНСТИТУЦИЮ
Здесь, быть может, уместно определить более точно, что означают слова "Французская революция", потому что, если задуматься, в них вкладывается столько различных значений, сколько людей произносят их. Все в мире развивается, изменяется из минуты в минуту, но это заметно лишь при переходе от эпохи к эпохе. В нашем временном мире, пожалуй, нет ничего, кроме развития и преобразования, во всяком случае ничего иного, что можно было бы ощутить. Вы можете ответить, что революция - это более быстрое изменение. На что можно снова спросить: насколько более быстрое? С какой скоростью? В какой именно момент этого неравномерного процесса, который различается скоростью, но никогда не останавливается, пока не остановится само время, начинается и кончается революция; в какой момент она перестает быть простым преобразованием и становится именно революцией? Это вопросы, в большей или меньшей степени зависящие от ее определения.
Для себя мы отвечаем, что Французская революция - это открытое восстание и насильственная победа вырвавшейся на свободу анархии против разложившейся, исчерпавшей себя власти; это анархия, которая взламывает тюрьмы, выплескивается из бездонных глубин и бесконтрольно, неудержимо бушует, охватывая мир, которая нарастает от приступа к приступу лихорадочного бешенства, пока не перегорит сама собой, пока не разовьются элементы нового порядка, которые она содержит (ибо любая сила содержит таковые), пока анархия не будет если не упрятана снова в тюрьму, то обуздана, а ее безумные силы не окажутся направлены к своему предназначению как здравые и контролируемые. Ибо, как на скрижалях провидения было предначертано править миром любым иерархиям и династиям, теократии, аристократии, автократии, гетерократии, так же предначертано сменяться по очереди победоносной анархии, якобинству, санкюлотизму, Французской революции, ужасам Французской революции, как бы это ни называть. "Разрушительный гнев" санкюлотизма - вот о чем мы будем говорить, не имея, к несчастью, голоса, чтобы воспеть его.
Разумеется, это великое событие, более того, трансцендентное, опрокидывающее все правила и весь предшествующий опыт, событие, увенчавшее наше Новое время. В нем снова и совершенно неожиданно проявился древний фанатизм в новом и новейшем обличье, чудотворный, как любой фанатизм. Назовем его фанатизмом "отбрасывания формул" (de humer les formules). Мир формул, точнее, мир, управляемый по законам формы, а таков весь обитаемый мир, неизбежно ненавидит подобный фанатизм, как смерть, и находится с ним в роковой борьбе. Мир формул должен его победить или, проиграв сражение, умереть, ненавидя и проклиная его, но при этом он никак не может помешать настоящему или прошлому существованию фанатизма. Есть проклятия и есть чудеса.
