Наталья Лебина - Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.
Однако ни наличие норм, ни даже создание нормализующих структур не спасало жильцов от бурных конфликтов, спровоцированных особым бытом коммунальных квартир. Свиньина писала в 1931 г. дочери в Париж: «…Коммунальные квартиры не всегда улучшают человеческие отношения, и наша квартира, в которой жило 3–4 человека, населена теперь 16-ю человеками, и все мы совершенно разного склада люди, поэтому квартира наша стала похожа на «Брынский лес», где есть всякого зверья по экземпляру»[421].
В коммуналках формировалось чувство советского коллективизма, которым так гордилось советское государство. Весьма ярким свидетельством тому является выдержка из воспоминаний известного артиста Р. Быкова Он писал о времени своего детства: «Люди в нашей огромной квартире делились по самым разным плоскостям и направлениям. Плата за электричество порождала деление на «индюков» и «всех остальных». В связи с отоплением (топили дровами) жильцы делились на «парадных» и «дворовых»… По всем линиям и плоскостям, разделявшим нас на разные категории, сосредотачивались переплетения больших и малых конфликтов, и жильцы могли дружить как владельцы индивидуальных счетчиков и сталкиваться на почве хранения дров. Многоплановость взаимоотношений порождала вечное брожение умов. Конфликт практически не мог быть единичным, он тут же замыкался на всю цепь конфликтных ситуаций. Происходила цепная реакция, носившая характер пулеметной очереди, и разобраться, где «свои», где «чужие», было невозможно. Начинал действовать закон: «все со всеми против всех» и «все до одного против», при этом вся штука в том-то и состояла, что «одним» у нас практически никто оставаться не мог»[422].
Столь длинная цитата приведена умышленно, чтобы читатель мог почувствовать, как Быков, сам того не желая, вскрыл удивительное обстоятельство. Коллективизм, возникавший в коммуналках на почве всеобщей нужды, нивелировал любые личностные различия и способствовал формированию особого социалистического конформизма, свойственного стае. Ее легко было натравить и на «врагов народа», и на любого инакомыслящего или ведущего себя в быту не так, как остальные. Во многих коммуналках разворачивалась травля жильцов-интеллигентов. Но еще больше доставалось так называемым «бывшим». В 1923 г. в одном из районных судов Петрограда слушалось дело потомственной дворянки О. Н. Шванебах, привлеченной к уголовной ответственности за хулиганство. Как выяснилось, эта уже немолодая и вполне воспитанная женщина устроила скандал своим соседям по коммунальной квартире, когда постоянно посещавшие их «темные личности» в клочья изрезали ее единственное пальто, вероятно, из чувства пролетарской мести. Достаточно привести лишь один факт, зафиксированный в следственном деле 72-летней княжны Е. В. Гагариной, приговоренной в 1935 г. к высылке. Старая женщина смиренно просила руководство Ленинградского Управления НКВД не разлучать ее с парализованной сестрой. Она опасалась, что соседи по коммунальной квартире попросту затравят беспомощную старушку. Гордая, не любившая жаловаться аристократка лишь накануне ареста решила обратиться в милицию с заявлением о постоянных притеснениях, которые она была вынуждена терпеть. Жильцы в то время, когда Гагарина была на работе, бесцеремонно заходили в комнату бывших княжон и на глазах прикованной к постели больной брали «навсегда» приглянувшиеся им вещи и съестное[423].
Такие случаи, по-видимому, отчасти послужили основой для принятия в 1935 г. циркуляра НКВД «О борьбе с хулиганством в квартирах», в котором указывалось на хулиганское поведение жильцов. Под ним понималось «устройство в квартире систематических попоек, сопровождающихся шумом, драками и площадной бранью, нанесение побоев (в частности, женщинам и детям), оскорблений, угрозы расправиться, пользуясь своим служебным положением, развратное поведение, национальная травля, издевательство над личностью, учинение разных пакостей (выбрасывание чужих вещей из кухни и других мест общественного пользования, порча пищи, изготовленной жильцами, чужих вещей, продуктов и т. п.)»[424].
Действительно, жизнь в лабиринтах ленинградских коммуналок в 30-х гг. была для многих трагической. И трагизм это достиг апогея в период «большого террора». В Ленинграде он начался с убийства Кирова в декабре 1934 г. Коммунальные квартиры мгновенно втянулись в общий психоз доносительства. Арест одного соседа в условиях действия права на самоуплотнение сулил явное улучшение жилищного положения остальных, тем более что дефицит свободной площади в Ленинграде нарастал. Еще в ноябре 1934 г. президиум Ленсовета принял решение «О порядке заселения жилой площади, освобождаемой в силу решений судебных органов». В нем говорилось: «Для удовлетворения жилой площадью демобилизованных двадцатипятитысячников, вернувшихся в Ленинград лиц, награжденных орденами и др. Ленсовет постановляет: 1. Всю жилую площадь, освобождающуюся в результате осуждения пользовавшихся ею лиц к лишению свободы и ссылке за контрреволюционные преступления или по закону от 7 августа, передать в распоряжение жилуправления для заселения по указанию Президиума Ленсовета»[425]. Аксакова-Сиверс, оказавшаяся в результате обмена комнат в доме 26/28 по Каменоостровскому проспекту, вспоминала, что уже в декабре 1934 г. многие жильцы были арестованы, а в освободившиеся комнаты въехали работники НКВД. «Кировский поток» репрессий косвенно должен был продолжить освобождение площади для людей, верно служащих режиму. В феврале 1935 г. по распоряжению бюро обкома и горкома ВКП(б) Управление НКВД СССР по Ленинградской области провело операцию по выселению из Ленинграда «зиновьевцев», то есть людей, принадлежавших к уже давно идейно разоблаченной троцкистско-зиновьевской оппозиции. Вместе с семьями их выдворяли в отдаленные районы страны. К 20 февраля из города выселили 1120 чел., принадлежавших к семьям исключенных из партии оппозиционеров. Освобождавшаяся жилая площадь, пока еще не слишком большая по объему, сразу стала предметом раздора. Об этом, в частности, свидетельствует письмо заместителя начальника управления УНКВД председателю президиума Ленсовета И. Ф. Кадацкому от 9 марта 1935 г.: «В процессе проводимой УНКВД ЛО работы по выселению из гор. Ленинграда семей участников троцкистско-зиновьевского подполья производится также опечатывание занимаемой ими площади, которая подлежит заселению кандидатами, определяемыми специальной комиссией…» Далее в письме сообщалось о существовании специальной печати НКВД на квартирах арестованных, которую систематически срывали представители районных жилищных отделов, стремившихся заселить освободившуюся площадь по собственному усмотрению[426].
По мере усиления «большого террора» споры за освобождавшуюся жилую площадь обострялись. В марте 1935 г. в соответствии с циркуляром Управления НКВД СССР по Ленинградской области от 27 февраля 1935 г. «О выселении контрреволюционного элемента из Ленинграда и пригородных районов» из города было выдворено примерно 10–12 тыс. чел. Их комнаты и квартиры в срочном порядке распределялись. Скрябина вспоминала, что после ареста весной 1935 г. их соседа по квартире в комнаты, ранее занимаемые его семьей, вселился ответственный политический работник с женой и матерью. После этого, пишет Скрябина, «в квартире надо было очень остерегаться и не говорить ничего лишнего. При том, что кухня была общая на все четыре семьи, живущие в квартире, это было не очень легко. Я особенно боялась за мать, которая никак не могла смириться с разными постановлениями Советского государства и часто выражала вслух свое неудовольствие»[427]. Справедливости ради следует сказать, что семья Скрябиных не пострадала. Возможно, их спас предусмотрительно повешенный на всеобщее обозрение в комнате портрет В. М. Молотова (настоящая фамилия Скрябин). А может быть, новый сосед просто оказался порядочным человеком. Но общий дух, царивший в стране, просто обязан был спровоцировать живущих в весьма стесненных условиях людей на доносительство. Власти же делали все, чтобы способствовать этому. Среди недавно рассекреченных документов Ленсовета удалось обнаружить распоряжение за подписью председателя исполкома И. Кадацкого, датированное ноябрем 1935 г., где указывается на «необходимость в срочном порядке передать в исполком сведения об освободившейся жилой площади в результате высылки лиц, осужденных по «Кировскому делу»»[428].
В 1936–1938 гг. эта практика приняла особенно широкий размах. Аресты стали привычной деталью повседневной жизни. В доме 26/28 по Каменноостровскому, тогда уже Кировскому проспекту, с 1934 по 1938 г. аресты произошли в 55 из 123 квартир. Для части жильцов несчастье их соседей оборачивалось совершенно неожиданной стороной — заметным улучшением бытовых условий. В квартире 83 того же дома на Кировском проспекте с 1932 г. жил с женой и дочерьми И. П. Косарев. Он работал в ленинградском областном исполкоме уполномоченным по развитию кролиководства. 7 декабря 1937 г. Косарев был арестован. А уже 14 декабря его семью выселили в коммунальную квартиру на проспект Огородникова. В бывшее жилье Косаревых через месяц, в январе 1938 г., въехали некие Напалковы-Полянские, решившие, что предыдущей квартиры им недостаточно. До этого прибывшая из Москвы для работы в аппарате Обкома ВКП(б) К. С. Напалкова с мужем И. В. Полянским, сотрудником НКВД, 15-ти летним сыном и домработницей имели в этом же доме довольно большую отдельную квартиру. Но шанса улучшить свое жилищное положение они не упустили. У менее сановных людей были более скромные запросы — им иногда вполне хватало просто комнаты недавно арестованного соседа.
