Иван Солоневич - Великая фальшивка февраля
Я еще помню атмосферу этих дней. Паника. Слухи. Измена. Глупость. Мясоедов, Сухомлинов, Распутин. Потом – после войны – Фош и Черчилль с благодарностью вспоминали «глупость или измену», которая спасла Париж, спасла союзников – и чуть-чуть было не спасла Россию…
Потом – война зарылась в землю. Русские, немецкие, французские, английские и прочие военные полуспецы, пишущие военные истории, разбирают военные ошибки: Жоффра и Фоша, Николая Николаевича и Алексеева, Николая Второго и Черчилля, Гинденбурга и Людендорфа. Я стою на той точке зрения, что все это не имеет вовсе никакого значения. И по той совершенно простой причине, что на всех фронтах были одинаковые генералы, делавшие одинаковые ошибки, и что в конечном счете эти генералы и эти ошибки выравнивались автоматически. Сегодня – запоздал Ренненкампф, завтра – запоздает Макензен. Не судят, конечно, только победителей. Нужно же иметь символ победы. Или, в противном случае, нужно же иметь козла отпущения. Иногда, впрочем, роли несколько перемешиваются: жертва поражения становится символом грядущей победы: так случилось с нашими декабристами… Так вот: война. И еще до нее, после Столыпина, – начало перековки русской интеллигенции. Осенью 1912 года у нас в университете еще были забастовки и «беспорядки». И еще вмешивалась полиция. Зимой 1913/14 года мы уже обходились и без полиции – мы просто били социалистов по зубам. Это было, конечно, некультурно. Но, странным образом, это помогало лучше, чем полиция. Получивши несколько раз по морде, центральные комитеты и члены центральных студенческих комитетов РСДРП и СР как-то никли и куда-то проваливались. Осенью 1914 года студенчество поперло в офицерские школы – добровольцами. Правительство старалось не пускать: весь мир предполагал, и Германия тоже, что война продлится месяцев шесть: правительство дорожило каждой культурной силой. Народные учителя от воинской повинности были освобождены вообще. Студентов резали по состоянию здоровья: меня не приняли по близорукости. Не думаю, чтобы когда бы то ни было и где бы то ни было существовало правительство, которое держало бы свою интеллигенцию в такой золотой ватке и была бы интеллигенция, которая так гадила бы в эту ватку. Но уже и до 1914 года был перелом. В 1914 году наступил геологический сдвиг. Что было делать Николаю Второму и что было делать Милюкову? Снарядов не было все равно. И никакой энтузиазм не мог накопить их раньше, чем года через два. Союзных поставок не было вовсе – мы были начисто отрезаны от внешнего мира. Стали строить заводы военного снаряжения и в непотребно короткий срок построили Мурманскую железную дорогу – кстати: в свое время постройка Сибирского пути шла почти в полтора раза скорее, чем современная ей постройка Тихоокеанского пути. «Стратегия войны» была проста до очевидности: нужно как-то продержаться. К тому именно времени относится почти анекдотический визит американской комиссии на русские военные заводы. Комиссия должна была их инспектировать. Комиссия осмотрела казенные военные заводы и довольно поспешно уехала обратно в США: наши заводы оказались очень новы и очень нужны и для США. В своей книге о социализме я ставлю и такой вопрос: казенные заводы были казенными заводами, то есть предприятиями социалистического типа. Нигде во всей русской литературе я не нашел не только ответа на вопрос, но даже и вопроса: чем объяснить их блестящую работу? Этим наша «наука» не поинтересовалась. А может быть, и некоторый процент «социализма» был бы вовсе не так утопичен именно при «самодержавии»…
Имейте в виду: все эти годы я провел в качестве репортера. Может быть, мне когда-нибудь удастся написать о том, как шла в России настоящая борьба за власть: не о декоративных заседаниях, комиссиях, блоках, соглашениях, программах, обещаниях, восклицаниях и прочем, а о том, что совершалось на низах: в казармах, на заводах, на Обводном канале, в полицейских участках и ночлежках. Так, например, последние предреволюционные месяцы я был рядовым лейб-гвардии Кексгольмского полка. Это был не полк, и не гвардия, и не армия. Это были лишенные офицерского состава биологические подонки чухонского Петербурга и его таких же чухонских окрестностей. Всего в Петербурге их было до трехсот. Как могло правительство проворонить такие толпы? Летом 1917 года я говорил об этом Б. Савинкову – он тогда был военным министром. Савинков обозвал меня паникером.
Что было делать Николаю Второму? Только одно: готовить победу. Что было делать П. Н. Милюкову – только одно: срывать победу. Ибо, если бы конец 1917 года, как на это рассчитывал Николай Второй, принес России победу, – то карьера П. Н. Милюкова и вместе с ней все надежды и все упования русской революционной интеллигенции были бы кончены навсегда. «Пятидесятилетний план» Николая Второго, Его деда и Его отца. Его предков и Его предшественников был бы «выполнен и перевыполнен». Россия одержала бы победу – под личным командованием Царя. При каком бы то ни было участии русского Царя в какой бы то ни было «лиге наций» ничего похожего на женевский публичный дом не было бы возможно. При консолидированной России – никакой Гитлер не попер бы на Вторую мировую войну. Гитлер так и писал – «русская революция есть для нас указующий перст Провидения» – Провидение подвело. В 1930-х годах при соблюдении довоенного промышленного темпа Россия приблизительно «обогнала» бы США – не по всем показателям, но по очень многим…
1916 год был последним годом интеллигентских надежд. Все, конечно, знали это – и союзники, и немцы, знал это, конечно, и Милюков, что армия наконец вооружена. Что снаряды уже в избытке и что 1917 год будет годом победы: над немцами и над революцией. Но тогда – конец. Не только для Милюкова, но и для всей интеллигентской традиции. Ибо она, эта традиция, будет разгромлена не только фактически – победой, одержанной без нее, – но и принципиально: будет доказано, что процветание, мир и мощь России достигнуты как раз теми антинаучными методами, против которых она боролась лет двести подряд, и что ее методы, научные и философские, не годятся никуда и что, следовательно, она и сама никуда не годится.
То, что в России произошло 19 февраля 1861 года, с «научной» точки зрения есть чудо: вмешательство надклассовой личной воли в самый страшный узел русской истории. Что, если путем такого же «чуда» и Царь, и народ найдут пути к развязыванию и других узлов? Ведь вот – уже при министерстве С. Ю. Витте Николай Второй повелел разработать проект введения восьмичасового рабочего дня – восьмичасового рабочего дня тогда еще не было нигде. Этот проект был пока что утопичен, как был утопичен и манифест Павла Первого об ограничении барщины тремя днями в неделю. Но он указывал направление и ставил цель. Направление было указано верно, и шестьдесят лет спустя цель была достигнута.
Что, если русское самодержавие достигнет русских целей и без Милюкова? Или человечество – человеческих целей и без Сталина? 1916 год был двенадцатым часом русской революции и русской революционной интеллигенции: или сейчас, или никогда. Завтра будет уже поздно…
И вот российская интеллигенция бросилась на заранее подготовленный штурм. Вся ее предыдущая вековая деятельность выяснила с предельной степенью ясности: ни за каким марксизмом, социализмом, интернационализмом – ни за какой философией русская масса не пойдет.
Вековая практическая деятельность социалистических партий доказала с предельной степенью наглядности: никакая пропаганда против царской власти не имеет никаких шансов на успех, и рабочие и, тем более, крестьянство такой, пропагандой только отталкиваются – центральные комитеты СД и СР партий рекомендовали своим агитаторам ругать помещиков и фабрикантов, но совершенно обходить закон о Царе – революцию можно было провести только под патриотическим соусом. Он был найден.
Кто начал революцию? Думаю, что принципиально ее начал патриарх Никон: первой инъекцией иностранной схоластики в русскую жизнь. Его поддержал правящий слой, жаждавший привилегий по шляхетскому образцу. В 1914–1917 годах самое страшное изобретение революции было сделано петербургской аристократией. Это – распутинская легенда. Напомню: он был единственным, кто поддержал жизнь Наследника престола, который был болен гемофилией. Против гемофилии медицина бессильна. Распутин лечил гипнозом. Это была его единственная функция – никакой политической роли он не играл. При рождении – и при почти конце этой легенды – я присутствовал сам. Родилась она в аристократических салонах – русская аристократия русской монархии не любила очень – и наоборот. В эмигрантской литературе были и подтверждения этого расхождения. Эмигрантский военный историк Керсновский, идеолог офицерства – или еще точнее – офицерской касты – писал: «Сплетня о царице – любовнице Распутина родилась в «великосветских салонах». За эту сплетню милюковцы ухватились руками и зубами: это было именно то, чего не хватало. «Проклятое самодержавие» на массы не действовало никак. Но царица – изменница и шпионка, и любовница пьяного мужика. И Царь, который все это видит и терпит. И армия, которая за все это платит кровью?
