Анна Мурадова - Кельты анфас и в профиль
Надобно заметить, что слухи о сложности бретонского языка сильно преувеличены, да и вообще любой язык кажется ужасно трудным, когда его не знаешь. Возможно, ле Гоазре хотел впечатлить начальство своим рвением: вот, мол, какую трудную работку мне задали.
16 сентября, с большим опозданием, де Моллевилю приходит послание из Ланниона от Ле Брикира Дюмезира, подчиненного господина интенданта, который представил свою версию перевода слов, для чего ему понадобилось опросить большое количество людей: по всей видимости, он не настолько хорошо знал бретонский, чтобы полагаться только на себя. Но, будучи человеком дотошным, он в своем письме сделал краткий экскурс не только в произношение, но и в грамматику бретонского языка. При этом он сетовал на то, что произношение переведенных слов разнится от одной местности к другой, да к тому же — о ужас! — бретонские слова произносятся совсем не так, как пишутся. По всей видимости, он забывал, что по-французски написание слова и его произношение тоже, мягко говоря, не всегда совпадают. В общем, его медлительность объяснялась вполне объективными причинами.
Далее дело продвигалось столь же неспешно. 14 октября де Моллевиль выслал вдогонку кемперскому списку еще и ланнионский. В своем письме де Бретею он отметил, что списки отличаются один от другого, что естественно: ведь речь шла о двух совершенно разных диалектах. Предпочтение отдается ланнионскому списку, так как, по мнению интенданта, в Ланнионе бретонский язык наиболее «правильный». Чем руководствовался де Моллевиль, делая подобное заключение, история умалчивает.
И, наконец, 21 октября де Бретей еще раз пишет де Сегю-ру, что дело сделано, и пересылает ему оба списка.
Эпопея завершилась. Перевод бретонских слов для многоязычного словаря, конечно, был выполнен весьма некорректно: слова переводились с русского на латинский, с него — на французский, а потом уже — на бретонский. Получалась игра в испорченный телефон. Ведь в любом языке многие слова имеют сразу несколько значений. Неизбежно возникала путаница. Так, французский глагол «останавливать» в повелительном наклонении был перепутан с рыбьей косточкой. Это тем более досадно, что все образованные европейцы (и бретонцы в том числе) свободно читали и писали по-латински. Почему никто не догадаться отослать в Бретань латинский вариант? Имелся еще один источник ошибок. Не следует забывать, что исходный документ переписывался несколько раз от руки, что всегда создает риск невольного искажения.
Но худо ли, бедно, дело было завершено. В Санкт-Петербурге никто не мог проверить, насколько перевод соответствует оригиналу. Тем не менее составители словаря проявили бдительность и при наличии нескольких вариантов перевода приводили их все. Так, слово «Бог» имеет два варианта перевода (пусть даже записанных кириллицей), что, по-видимому, отражает разночтение между списками.
Вероятно, точно так же переводились слова и на другие языки. Но все же для того времени это отличная работа: была создана огромная база данных, которая позволила сравнивать языки, делать выводы об их близком или далеком родстве.
Итак, особое поручение выполнено. Словарь всех языков вышел в свет к великой гордости русских… и бретонцев! Последние до сих пор гордятся тем, что их язык, которому последние столетия фатально не везло, наравне с другими вошел в состав универсального словаря. По этой причине словарь неоднократно изучался бретонскими эрудитами, многие из которых вполне сносно владели русским.
Словарь получился весьма неудобным в обращении даже для тех, кто владеет русским языком в совершенстве. А если к тому же учесть, что огромная часть материала собиралась так же, как и бретонская, по принципу испорченного телефона людьми, весьма далекими от исследовательской деятельности, то на сегодняшний день его научная ценность стремится к нулю. Он интересен нам лишь как документ эпохи, когда знаний накопилось столько, что их стало необходимо свести воедино и разложить по полочкам. Просвещение, в том числе и русское, стремилось осветить все уголки мира, даже наименее известные.
Но как бы там ни было, бретонцам и по сей день греет душу то, что их язык занял подобающее ему место в «словаре всех языков» и тем самым был поставлен на одну доску с «большими» европейскими языками. В конце XVIII столетия к этому маленькому скромному языку вновь, как в ту пору, когда он был языком могучего королевства, пришла мировая известность. А потом…
Потом произошла революция, которую принято называть Великой французской. Бретань превратилась в одного из главных врагов революции, а бретонский — в орудие этого врага. Через некоторое время враг был разгромлен, и его орудие подлежало уничтожению. Революционеры по-своему понимали идею просвещения: интересоваться нижнебретонским наречием стало опасно. Впрочем, в далекой России исследования продолжаются и по сей день…
Глава 28, последняя. Каждый ищет своих кельтов
Эпоха Екатерины Великой была знаменательной не только для российской истории. В 1760 году читающая публика Европы заново открыла для себя кельтов — своих соседей, таких близких и таких незнакомых. Вышел в свет сборник «Оссиановых песен» Джеймса Макферсона — литературная мистификация, каких в то время было немало, написанная по мотивам ирландского эпоса. Она поначалу была принята читающей публикой за чистую монету и породила массу восторгов.
Кельты предстали перед «цивилизованным» миром в образе наивных благородных дикарей. И при этом, конечно же, весьма загадочных. У шотландца Макферсона нашлись последователи: Йоло Моргануг (Эдвард Уильямс) в Уэльсе и Керваркер (Тэодор Эрсар де ля Виллемарке) в Бретани. Мода на кельтов распространилась, может быть, не так быстро, как в эпоху Интернета, но приняла впечатляющий размах. И, разумеется, кельтоманы уже тогда давали волю своей буйной фантазии, выдумывая таких кельтов, каких требовали эстетические запросы того времени. И эти выдуманные кельты не имели ничего общего с ирландскими, шотландскими, валлийскими или бретонскими крестьянами, к которым принято было относиться в лучшем случае со снисходительной усмешкой.
Во Франции вообще сложилась парадоксальная ситуация: кельты, то бишь древние галлы, считались (и считаются до сих пор) предками французов. И тот факт, что жители провинции Бретань, противники революционных идей и вообще презираемые ретрограды, тоже являются кельтами, не очень-то грел душу патриотам милой Франции: выходило, что бретонцы французам вроде как близкие родственники. Но самим бретонцам кельтомания очень даже пришлась по душе, так как их литература и культура, до того никем не замеченная, вдруг стала модной.
В начале XIX века даже была создана организация, называемая «Кельтской Академией». Целью «Академии», как гласил ее манифест, было «воссоздать историю кельтов, отыскать памятники кельтской эпохи и исследовать, обсудить и объяснить», а также «изучить и опубликовать этимологии слов всех языков на основании кельтско-бретонского, валлийского и гэльского». Последнее делалось с большим усердием и в основном за счет ложных этимологий. Так, один из, с позволения сказать, академиков, Ла Тур д'Овернь, в книге «Les origines gauloises» («Происхождение галлов») возводит название Пиренеев к бретонскому слову per «груша», а название Альп — к бретонскому all «другой» и pez «конец». И так далее, в духе Тредиаковского. Члены «Академии» к тому же разделяли задолго до них сложившееся мнение, согласно которому бретонский являлся прародителем всех языков и достался людям аж от Адама и Евы (которые были по национальности, конечно же, древними кельтами, не иначе):
«Поскольку язык кельтов не был связан ни с одним из тех языков, которые были сильны во времена Цезаря, остается заключить, что если и остались какие-либо первозданные языки, которые были внушены Богом во время построения Вавилонской башни, то кельтский или галльский есть один из этих языков, имеющий настолько же сильные доказательства своей древности, как и те другие языки, о которых мы говорили, и, следовательно, армориканский (то есть бретонский. — А. М.,) язык является одним из древнейших, насколько это возможно рассуждать о древности, если можно доказать, что он тот же язык, что и галльский», — писал Пьер де Монуар, составитель бретонской грамматики, аж в XVI столетии.
Смех смехом, но миф о том, что кельты — древний народ, обладающий вековой мудростью, оказался весьма и весьма живучим. И современные кельтоманы всех стран и народов порой выдумывают не менее ошеломляющие в своей нелепости гипотезы.
Но вернемся к истории вопроса. Мода на кельтов, вспыхнувшая в XIX веке, прошла, и кельтомания уступила место более скромной, но дотошной кельтологии — изучению языков и литературы кельтских народов. Но кельтология — удел научных работников и университетских преподавателей, результаты ее менее яркие и далеких от науки людей не впечатляют.
