Михаил Вострышев - Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860-1920-е годы
Яшка пребывал в пьянящем восторге от красоты и цветистости своей речи. Возбудившись сверх всякой меры, он готов был тотчас собственными руками передушить всех «акул самодержавия». Никогда еще ему не было так хорошо. Он сжал ложе винтовки стоявшего рядом с ним революционера:
— Эх, как мне хочется сейчас убрать навсегда вашего попа… Но здесь не фронт, и много чести пачкать об него руки… Слово предоставляется товарищу Кубарю!
Ораторское место на паперти занял чахоточный полутруп некрестьянского сословия, притащившийся накануне с Яшкой из волости. Всех удивил голос доходяги — звонкий, страстный, решительный.
— Зачем, товарищи, кровавые слуги капитализма забивают вам головы сказками о небесном рае?.. Чтобы вы работали на них в земном аду! Не верьте попам! Все в мире — материя, все гибнет. Помрет человек или скотина — в чернозем превратятся…
— Это ты врешь, — перебили пришлого. — Сгниет плоть, а душа — она бестелесна.
— Ты здесь, дед Артем, контрреволюцию не разводи! — взбеленился Яшка. — Может, ты еще скажешь: все попы — ангелы? Может, среди них обжор и пьяниц нет?
— Как не быть, тоже ведь люди. Так ведь мы на исповедь не к человеку ходим, а к сану, что Богом даден.
— Не Богом, а другим попом — епископом.
— Все одно. Значит, тому — Богом.
— Хватит, дед! Твоя агитация старорежимная. — Яшка нутром почувствовал, что провокационная работа деда Артема дает свои буржуазные плоды, и поспешил пресечь ее, истошно прокричав: — А поп у нас контра — и его к стенке надо! Прошу не мешать революционному собранию! Сейчас товарищ Кубарь зачитает резолюцию.
— Яшка, а ты нам покажи свою резолюцию, — засмеялась молодуха. — Она у тебя тоже из волости или кого из нас выбрал?
— Он теперь только с городскими вожжается, — заверещала другая. — У них все по-другому, не то, что у нас.
— Образованный, — восхищенно подивился Яшкин сосед.
Но тотчас, оглянувшись по сторонам, он спохватился и яростно сплюнул, чтобы не подумали, что дураку потакает.
Вперед опять выдвинулся пришлый полутруп, но теперь с бумажкой в руке. Все попритихли, издавна уразумев, что в бумажках чаще всего приписаны указы начальства.
— «Признавая, что наравне с уничтожением рабства экономического, — начал сплетать воедино ученые слова товарищ Кубарь, — подлежит освободиться и от рабства духовного, мы, крестьяне села Кочки, на общем собрании трудящихся заявляем, что время веры в попа, Бога и черта прошло и настало время веры в себя и свои силы, которые нужны для борьбы с внутренними врагами. Поэтому мы единогласно постановили выселить попа Ивана Будагова из причтового дома, который решили обратить в школу для просвещения масс учением Маркса и Ленина. Церковь же, как очаг мракобесия и монархизма, мы решили переоборудовать под музей Свободы, Равенства и Братства. Да здравствуют большевики из партии социал-демократов!» Ура!
Несколько революционеров раскатились было «уракнуть» вслед за пришлым, но осеклись — толпа недружелюбно смотрела на оратора и его окружение. Народ в недоумении пытался понять: злые шутки с ними шутит пришлый доходяга или всерьез говорит?
— Вот и порешили, — первым нашелся Яшка. — Значит так, гражданин Будагов, молись не молись, а к завтрему выметайся из реквизированного дома. Бедняцкая молодежь теперь там будет получать пролетарские знания и петь вместо псалмов революционные песни.
Отец Иоанн не понимал происходящего, не понимали и крестьяне. И вдруг среди злой тишины заголосила Яшкина тетка, до сего дня гордившаяся начальственными городскими замашками племянника:
— Люди! Да что же вы их, нехристей, слушаете!.. Да ты, Яшка, — паразит! — что сам нажил, чтобы батюшку из дома гнать? Кто тебе, дураку, такую волю дал?
— Ты что же, Яшка, хулиганишь, — поддержали старуху. — Да еще больного человека на нас науськиваешь. Думаешь, на тебя управы не найдем? Церковь, она Божья… Ее твоя Резолюция, что ли, строила?
— А кому теперь жалованье урядника пойдет? Мужики, его уже, небось, Яшка прикарманил.
— Гони их! Бей их! На Божию Матерь руку подняли!
Толпа угрожающе надвигалась, и кучка революционеров подобру-поздорову убралась с глаз долой.
Подойти к отцу Иоанну никто не решался, все чувствовали свою вину перед ним, что так долго слушали богохульные речи. Крестьяне, не поднимая угнетенного взора, стали расходиться.
Пошел домой и отец Иоанн. В родном жилище все показалось чужим, мертвым. Если бы не прибрал Господь Аннушку, ей бы попечалился. Спросил бы у нее: как же человек может дойти до того, чтобы озлобиться на Бога? Как может желать счастья для всех обездоленных, а забыть о своей душе?
Отец Иоанн зажег лампадку, опустился на колени перед ликом Спасителя и стал размышлять о своей скорби: «Почему я не могу смиренно принять кару, да какую кару — злословие, и ропщу? Почему душа моя не радуется, как завещал Господь наш Иисус Христос в девятой заповеди блаженства: "Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех"?.. Но разве я один? Разве мне некому попечалиться? Воистину, грешен я, мало во мне веры».
Отец Иоанн долго молился, испрашивая прощение и себе, и государю императору, и Яшке-бобылю. Наутро он препоручил церковные дела отцу дьякону и по осенней распутице побрел за сто верст в Москву.
* * *«И когда приблизился Иисус к городу, то, смотря на него, заплакал о нем».
Плакать хотелось и отцу Иоанну. Осиротелая, словно вымершая, встретила его Первопрестольная. Многие дома и даже церкви были изранены ружейными пулями и артиллерийскими снарядами. И чем ближе подходил батюшка к святому Кремлю, тем больше видел разрушений.
Минуло меньше недели, как в городе закончилась братоубийственная война между рабочими и юнкерами, прозванная революцией, и воцарилась новая власть. Из окон старинного барского особняка, на воротах которого трепалось красное полотнище со словами: «Смерть капиталу», неслись пьяная брань и революционная песня:
…А деспот пирует в роскошном дворце,Тревогу вином заливая.
На крыше другого особняка потели двое солдат — сбивали герб Российской державы. Отец Иоанн остановился, удивившись ненужному разрушению. Наконец двуглавый орел поддался натиску штыков и рухнул вниз. Один из солдат снял военную фуражку, перекрестился и, увидев священника, рассмеялся:
— Что, отец?.. Жалеешь?.. Не жалей — нынче мировая революция!
Второй солдат тоже глянул вниз, выматерился и, надсаживая глотку нервной злобой, прохрипел товарищу:
— Чего ты с ним болтаешь — это же контра! Ему лишь бы наш хлебушек лопать! — И вниз: — Чего, старик, уставился?! А ну, проходи, буржуй недорезанный!
Отец Иоанн сокрушенно покачал головой и зашагал дальше. Среднего роста, сутулый, в вылинявшей нанковой рясе, он устало брел к Кремлю, сжимая в большой крестьянской ладони дорожный посох. По разбитым окнам и выломанным дверям магазинов было ясно, что они разграблены. Некоторые улицы перегораживали окопы и частью уже разобранные баррикады. Обгорелые дома, оборванные провода, очереди хмурых обывателей с затравленным взглядом у хлебных ларьков.
Мимо прокатил грузовик, ощерившийся винтовками. Из кузова заметили священника, весело закричали, хмельные от быстрой езды и свободы:
— Эй, рясник, держи руки вверх!
— Поп, молися за рабочую власть!
— Васька, возьми его на мушку!
«И дам им отроков в начальники, и дети будут господствовать над ними. И в народе один будет угнетаем другим, и каждый ближним своим; юноша будет нагло превозноситься над старцем, а простолюдин над вельможею».
Где же он, быстрый на исполнение приказа и верный присяге солдат? Куда делись смирение и любовь, к которым каждодневно призывают с амвонов всех российских церквей? Да разве можно вот так, в один день, отторгнуть от себя то, что сияло тысячу лет? Неужто можно уверовать, что все, что было до нас, — мрак и нечистота? Неужто в одночасье можно возненавидеть часть своего народа? Сменить веру в Бога на веру в свою ненависть к самодержцу?.. Или ненависть жила в нас всегда, только мы, по слепоте своей, не замечали ее?
Отца Иоанна нестерпимо потянуло в церковь. Он зашел во встретившийся по пути храм и долго, истово молился.
* * *Бурые кремлевские стены, казалось, кровоточили от обилия свежих выбоин, причиненных снарядами и пулями. Возле закрытых железных ворот Троицкой башни стояли часовые.
— Сынки, как же мне пройти? — удивился отец Иоанн, никогда прежде не видавший Кремля на запоре.
— А у тебя, батя, пропуск есть?
— Мне бы в Успенский, Владимирской Божией Матери помолиться.
