Лев Трегубов - Эстетика самоубийства
Нина уходит. Треплев снова один.
— Нехорошо, если кто-нибудь встретит ее в саду и потом скажет маме, — вслух размышляет Треплев, — это может огорчить маму…
Затем в продолжение двух минут молча рвет все свои рукописи и бросает под стол, потом отпирает правую дверь и уходит.
Всё. Это последний уход героя — так он ушел стреляться. Просто, буднично, как уходят прогуляться или забежать в аптеку за горчичниками.
Далее — короткая, в четыре реплики сцена. Аркадина, Полина Андреевна Дорн, Шамраев и Тригорин. Оживлены… Готовятся пить чай. Ремарка Чехова: «Направо за сценой выстрел; все вздрагивают».
— Что такое? — испуганно спрашивает Аркадина.
— Ничего, — отвечает Дорн, — это, должно быть, в моей походной аптечке что-то лопнуло. Не беспокойтесь. (Уходит в правую дверь, через полминуты возвращается.) Так и есть. Лопнула склянка с эфиром. (Напевает.) «Я вновь перед тобою очарован…»
Аркадина (садясь за стол):
— Фуй, я испугалась. Это мне напомнило, как… (Закрывает лицо руками.) Даже в глазах потемнело…
Дорн (перелистывая журнал, Тригорину):
— Тут месяца два назад была напечатана одна статья… письмо из Америки, и я хотел вас спросить, между прочим… (берет Тригорина за талию и отводит к рампе) так как я очень интересуюсь этим вопросом… (Тоном ниже, вполголоса.) Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну. Дело в том, что Константин Григорьевич застрелился…
Остается чувство тоски, щемящей жалости к молодому, умному, чистому юноше, так мало прожившему, не обретшему цели в жизни, не осознавшему ее смысла… Но чтобы кто-нибудь из его молодых современников, посмотрев спектакль по чеховской пьесе, надумал стреляться?! Такое трудно представить. Задуматься — да, сочувствовать, сопереживать — безусловно, пересмотреть свою жизнь, по-другому оценить свои поступки… но только не подражать.
Какова же эстетическая аура самоубийства Треплева? Какой реакции ждал от нас Чехов, заканчивая пьесу самоубийством героя? Как он сам определил жанр пьесы? Перелистываем страницы к началу и читаем: «Чайка. Комедия в четырех действиях»…
Может возникнуть впечатление, что, анализируя самоубийства литературных героев, мы отдаляемся от жизни, где все «не совсем так, как на сцене и в книгах», не столь ярко, не так явно. Но нет, скорее жизнь иной раз складывает сюжеты, которые, будь они описаны в романе, показались бы слишком замысловатыми, даже надуманными.
Вспомним, что такие пьесы Л. Толстого, как «Живой труп» и «Власть тьмы», созданы по мотивам истинных происшествий, описанных в газетах в разделе судебной хроники.
Кто кого повторяет и пародирует: искусство — жизнь или жизнь — искусство, трудно сказать.
Пример такого совпадения мы можем вам привести.
В комедии А. Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» один из главных героев — Михей Михеевич Крутицкий, отставной чиновник — живет с женой Анной Тихоновной и племянницей Настей. Тиранит обеих, изводит своей скупостью, мелочностью. Живут в бедности, почти в убожестве, считают каждый грош.
Между тем, Михей Михеевич втайне богат, и очень богат! Ростовщик! Многих господ за горло держит, сотнями тысяч ворочает, но про это никто, включая жену и племянницу, не знает. Именно тайной Крутицкий гордится, может быть, не меньше, чем богатством.
И вот, на свое несчастье, потерял Михеич деньги — выпали через дырку в кармане старой шинели. В сравнении с тем, что припрятано, и потерял-то немного, но — важен принцип! Философия жизни! Деньги — все, остальное — прах. Если деньги терять, то и жить зачем?
«Как это пережить? Как пережить? Невозможно. У всякого своя радость, своя утеха; он копил, берег, в том и вся жизнь его была: ничего ему не нужно, одни только деньги, одни свои деньги, а украли деньги, нет денег, зачем ему жить? Зачем жить-то? Что делать на свете? Плакать, тосковать, проклинать себя, биться об угол головою, двадцать раз в день на гвоздь петлю повесить, да опять снять. Еще вот нам Бог сон дал: ну, заснешь, забудешь, а проснешься-то? Опять та же тоска, и каждый день, каждый день. Так уж лучше один конец… Как скучно! Ах, тоска смертная!»
Все ясно из этого монолога Крутицкого — монолога человека, который потерял смысл жизни. И действительно, пошел Михеич в сад и на суку повесился. Никто особо и не горевал о нем, а племянница даже рада была — наследство свалилось! Жена, правда, всплакнула, да и то не столько о нем, сколько о своей прошлой жизни (очень уж изводил ее скряга-покойник). «Что это, Господи! — причитает она. — Вздумать-то, вздумать-то мне страшно! За что только он мучил себя и нас? Сколько лет мы живем нищенски, а у него за подкладкой шинели нашли мы больше ста тысяч, да вот теперь в его комнате под полом вещей и бриллиантов и числа нет».
Островский словно нарочно подобрал скупердяю «подходящую» смерть — не умер, а повесился на суку! Признаться, такой конец гармоничен такой жизни.
Но это искусство, художественное произведение, сочинение, а в жизни?
Один из авторов на протяжении долгих лет, с детства, был знаком с одним человеком. Умный, способный, с детства хорошо учился, неплохо писал стихи, увлекался фотографией и с годами стал почти профессиональным фотографом. Успешно окончил школу, институт, защитил кандидатскую диссертацию. Но все это было не главным в его жизни. С юности он начал увлекаться коллекционированием. Начал с нумизматики, вскоре стал признанным знатоком. Дальше — больше… Антиквариат, иконы, старинный фарфор, изделия фирмы Фаберже и многое другое. Когда он перешел невидимую грань между коллекционированием и преступлением, никто не знает. Но грань эта была пройдена, начались отношения с преступным миром, где он был далеко не «мелкой сошкой» — скупал краденое, перепродавал за границу старинные иконы, произведения искусства.
О его страсти знали многие. Но о подлинном размахе его деятельности, о подлинном количестве накопленных им богатств, вероятно, догадывались лишь единицы. Жил он внешне очень скромно, даже аскетично, деньгами не сорил, друзей не имел, домой к себе никого не приглашал.
Он и сам, наверное, понимал, что когда-нибудь обязательно столкнется с законом, но остановиться уже не мог или не хотел. Когда наступила развязка и он получил повестку из прокуратуры, то, очевидно, все понял и благоприятного исхода от этого визита не ждал. На несколько Дней он пропал. Когда же, заподозрив неладное, работники милиции с трудом вскрыли стальную дверь его малогабаритной трехкомнатной квартиры, то даже они удивились тому, что увидели. Квартира напоминала не то склад, не то музей, в котором находилось множество ценных предметов, антиквариата, произведений искусства на огромную сумму. Его коллекции мог позавидовать не один музей. Но в каком виде были эти ценности! Сломано и разбито было все, что только можно разрушить. Золотые монеты огромной ценности были грубо расплющены молотком и превратились в обыкновенные золотые лепешки, иконы разбиты, повсюду валялись осколки коллекционного фарфора и старинного хрусталя… И в довершение всей этой картины — висящий посредине комнаты хозяин!
Мы не знаем точно, осталась ли после него какая-либо предсмертная записка. Хотя для того, чтобы понять причину самоубийства, записки здесь не требовалось — осколки и изуродованные золотые украшения красноречивее слов. И причина, конечно, не повестка в прокуратуру и даже не возможная в перспективе уголовная ответственность. Тысячи людей переносят это и находят потом ради чего жить. Но у нашего героя иной цели в жизни не было и, видимо, больше не могло быть.
Л. Н. Островский написал свою комедию в 1872 году. Наш «Михеич» покончил с собой через сто с лишним лет. Другой век, другие социальные реалии, однако как похожи эти люди — одна страсть, одна цель в жизни. И небольшая утрата, только угроза потерять все, привели к тому, что они оба покончили жизнь самоубийством, и даже покончили одним и тем же способом. Как схожи эстетические ауры этих самоубийств. Кажется, что если попытаться реконструировать предсмертные переживания нашего героя, то лучше монолога Крутицкого ничего придумать нельзя. И мы так же хорошо поймем, что испытал он в последние минуты жизни, как понимаем, что испытал старый отставной чиновник, описанный Островским в конце девятнадцатого века.
Хотелось бы отметить еще тот небезынтересный факт, что в некоторых случаях эстетическая аура самоубийства обладает столь мощным воздействием, что, будучи сама феноменом социально обусловленным, способна по закону обратной связи сама влиять на общественные процессы, и дело здесь не только в ее влиянии на умы современников и далеких потомков, как мы это видим в случаях самоубийств Катона, Сократа, Акосты и других. Известны случаи иного свойства, когда воздействие и более жестко и непосредственно во времени. Приведем еще один пример из этого ряда. Перенесемся вновь в Древний Рим, во времена Тарквиния Гордого. Мы имеем в виду историю прекрасной Лукреции, самоубийство которой восхваляли не только современники, но и даже христианские проповедники, усматривая в нем явление абсолютной гармонии и красоты, а Монтень в своих «Опытах», ставя Лукрецию в пример, сокрушается, что современные ему парижанки, следуя завету прямодушного Маро, позволяют делать с собой все, что угодно, но говорят при этом: «Нет, нет, ни за что!» А одна женщина в Тулузе, прошедшая через руки многих солдат, после говорила: «Слава Богу, хоть раз в жизни досыта насладилась, не согрешив».
