Франсуа Фонтен - Марк Аврелий
Самым значительным событием стали раскопки самого города, немного выше по реке. Это было большое поселение: оно, вероятно, насчитывало больше тридцати тысяч жителей. Географические причины с военной и торговой точек зрения послужили его возникновению, а потом способствовали процветанию. В Карнунте ось «север-юг», по которой шел янтарь и двигались завоеватели, пересекалась со стратегической дорогой на Восток, служившей и для импорта пряностей. Поэтому город с многоязычным населением из купцов и отставных легионеров стал крупнейшим рынком Центральной Европы. Вокруг Форума возвышались храмы римских и чужеземных богов. Открыт новый амфитеатр, сохранились следы зоосада. Вероятно, в городе был выстроен и еще один дворец кроме губернаторского. Не его ли занимал Марк Аврелий? Обычно любят представлять себе, как он пишет «Размышления» в палатке при свете масляного ночника. Во время некоторых походов, которые он лично возглавлял, так случалось, но, как правило, он работал в комфортабельной резиденции, служившей жилищем его приближенным, домочадцам, членам Императорского совета, главам основных ведомств, чиновникам, дворцовым слугам. Штату из нескольких сотен чиновников разного ранга и писцов, без которых не могла продолжаться государственная деятельность, нужны были удобства. В Карнунте, а несколько лет спустя в Сирмии, военные инженеры и дворцовые службы очень скоро воссоздали обстановку, необходимую для престижа и функционирования власти.
Роль служб передачи информации, о которых уже говорилось, стала первостепенной. Можно представить себе, какая сложнейшая переписка только по судебной части шла между римскими архивами и высшими инстанциями в Карнунте и Сирмии, если этими инстанциями были сам император и префектура претория. В Городе только префект Рима в некоторых случаях имел право подписи за императора. Отныне этот пост стал чрезвычайно ответственным, его занял двоюродный брат императора Витразий Поллион. Но именно в маленьком городе на Дунае входили в историю люди, которые в Риме, возможно, ограничились бы обыкновенной карьерой: Клавдий Помпеян, его помощник и протеже Гельвий Пертинакс, Авфидий Викторин, Антистий Адвент. Здесь впервые встречаются имена Септимия Севера, Дидия Юлиана, Песценния Нигра, Клодия Альбина. Каждый из них рано или поздно станет претендентом на престол (capax imperii) и встретит смерть. Сейчас они все у крепости, преданы императору и все еще заодно.
Что бы ни говорил сам Марк Аврелий, ему нелегко далась перемена образа жизни. У него были слабые бронхи, не вынесшие холода и сырости. Само то, как упорно он в своих писаниях советует не обращать внимания на климат и обстановку — знак, что на чужбине ему неуютно. Кто-то заметил, что он еще никогда не видел ни большой реки, ни высоких черных лесов. Риторика помогла ему представить это в образах, а подсознание страдало от приступов ностальгии. Вторая книга «Размышлений», вероятно, более ранняя, чем первая, была написана в Карнунте. В ней нет ничего, кроме жалоб и мыслей о смерти. Значит ли это, что в пятьдесят лет Марк Аврелий перенес такое потрясение, что почувствовал потребность выразить печали, которых в Риме не знал, которым не давал волю или долго терпел их? Здесь мы подходим к весьма неоднозначной проблеме: отношения автора и произведения, автора и его времени, книги и ее судьбы.
«Писано в области квадов»
Судьба «Размышлений» загадочна. Об их первозданном тексте ничего не известно. Вообще никаких упоминаний о письменном произведении Марка Аврелия нет до 364 года, когда на него сослался некто Фемистий в письме к императору Валенту. Затем его след теряется до X века и вновь обретается в письме одного восточного епископа к другому: он рекомендует чтение Марка Аврелия, с которого у него сохранился древний список. Епископ обещал послать этот список собрату, а себе велел сделать другой. Потом несколько столетий грамматисты или христианские апологеты цитируют то одну, то другую мысль императора, и вдруг в 1559 году в Цюрихе появляется издание в переводе с латинского (а Марк Аврелий писал по-гречески) с абсолютно неизвестной рукописи. Только в 1643 году Мерик Казобон издает оригинальный греческий текст[48]. Новое издание вышло в 1652 году в Кембридже. Упущенное быстро наверстали: только в Англии в конце XVII века увидело свет 26 изданий, в XVIII — 58, в XIX — 81. Но Возрождение состоялось без Марка Аврелия. Монтень на каждом шагу ссылается на Сенеку, но, кажется, ничего не знает об авторе «Размышлений».
По какой же непростительной небрежности произведение императора, которого видели усердно пишущим, и послание философа, учению которого восхищенно внимали, так надолго осталось в забвении? И наоборот: чьими преданными заботами оно не пропало в анархии, наступившей вслед за его царствованием? Можно строить разные гипотезы, но все они подведут нас к еще более загадочной проблеме: проблеме природы и предназначения этой книги. Что хотел написать Марк Аврелий, что собирался оставить после себя? Нет никаких признаков, что заглавие «Та heauton»[49] («К самому себе») принадлежит ему; никто не смог объяснить ни порядок изречений, ни их распределение по двенадцати книгам. Может быть, перед нами лишь сырые заготовки к будущему произведению, которое автор при жизни не успел привести в должный вид? Может быть, это ряд беглых записей в хронологическом порядке или вовсе без порядка, сделанных на сон грядущий или между дел? Это не пустые вопросы, даже если они останутся без ответа. Известно, как менялся и оспаривался смысл «Мыслей» Паскаля у разных исследователей, которые по-разному раскладывали его клочки бумаги. А ведь там в общих чертах известно, что он хотел доказать.
Каждая гипотеза, едва возникнув, опровергается. Предполагали, например, что Марк Аврелий обращался только к публике: никогда прежде не видали автора, писавшего в точном смысле слова для себя. Но ведь римский император был не обычным автором. Впрочем, надо сделать исключение для Юлиана — прирожденного писателя, — и почему бы тогда Марку Аврелию не пожелать вернуться к первоначальному призванию, которое он оставил из-за неожиданного воцарения? Но почему же тогда он — превосходный ученик Фронтона — не постарался композиционно оформить их? Говорят: он умер и не успел это сделать. Но ведь с первых же строк своего сочинения он готовится к смерти, желает ее… Итак, загадка не решается диалектическими доводами. Решать ее, несомненно, следует на иной почве, обратившись к самым истокам стоицизма. Тогда станет видно, что способ рассуждения входил в самое существо учения: это не метод, облекающий его или входящий в него извне, чтобы раздробить — само учение состоит в раздроблении. Тем, кто действительно хочет видеть в Марке Аврелии ученика Эпиктета, которым он и сам себя объявляет, не следует удивляться, что ход его размышлений нелинеен, что он обращается к практике в виде набора элементарных картинок вокруг твердого, таинственного, непроницаемого ядра — самой природы. «Размышления» Марка Аврелия относятся к «Руководству» Эпиктета как геометрия Паскаля к эвклидовой: то же самое плюс страсть и метафизическая интуиция. Чтобы понять характер этого произведения, дальнейшие изыскания, пожалуй, и не требуются. Над тем, в каком состоянии оно до нас дошло, стоит еще задуматься.
Четыреста девяносто семь записей на греческом (философском) языке, разделенные на двенадцать книг о человеке, его природе, обязанностях, ограниченности, о других, об обществе, о неживом мире, о смерти, богах и Вселенной. Много повторений, но по-своему интересных. Чрезвычайное множество образов, сравнений, постоянные переходы от конкретного к абстрактному и обратно. Обращения к читателю, нотации самому себе. Цитаты из Платона и Еврипида. Воспоминания о великих мужах прошлого. Все это не очень оригинально: по такому же рецепту всегда строились моралистические произведения, в том числе и стоические[50]. Поражают только явно произвольное деление на книги и порядок записей, весьма удивительные для ученика Секста с его «постигающим и правильным отысканием и упорядочением основоположений, необходимых для жизни». Отсюда предположение, что рукопись была обнаружена в виде двенадцати беспорядочных связок, строго сохранена в том же самом состоянии и без всяких перемен скопирована для императорского или семейного архива. Отсюда и искушение уйти от этого случайного порядка, переставить фрагменты согласно единому плану, как потребовал бы от императора Фронтон, как сделали бы его душеприказчики, пережившие его лет на двенадцать: друг Авфидий Викторин и зять Клавдий Помпеян.
Это нетрудное, логичное и полезное упражнение. Становится видно глубинное единство мысли и характера человека, который отчетливо выражает свои представления о том, как идут дела в порученном ему мире и как надо себя вести с ближними. Его ум отнюдь не беспорядочен, а ясен и, может быть, слишком резок. Между фрагментами, хотя они соединены наудачу, мало противоречий: от начала до конца он хочет передать одно и то же — неотвязное отчаяние, против которого укрепляет воля, ряд упражнений на выживание. Почему книга не была ни тогда же, ни позже собрана и опубликована в более упорядоченном виде? Из-за уважения к традиции, из-за суеверного страха что-то менять в произведении, которое и так хорошо продается, из-за нехватки воображения? Это вопрос к издателям. Но один ответ можно дать уже сейчас. Книгу под названием «Размышления» можно держать на ночном столике, чтобы раскрыть наугад и найти в ней предмет для размышления. От Марка Аврелия — как и от Сенеки, Монтеня, Ларошфуко и Ницше — ждут не объяснения мира, а кратких озарений души, электрических разрядов в уме, индуцированных молниями стиля, потрясающих образов, неожиданных словечек, сильных идей и изящных тонкостей. Книги нравоучительных правил читают импрессионисты. Марк Аврелий заслуживает лучшей публики.
