Ю. Бахрушин - Воспоминания
В Кучино мы обыкновенно отправлялись втроем: дед, отец и я. Ужинали и ночевали на даче у дяди, а с утра шли на рыбную ловлю под плотину, сдерживающую напор большого проточного пруда. За прудом, на горе, возвышался приобретенный стариком Рябушинским огромный, некрасивый и мрачный старый барский дом Рюминых, окруженный вековым парком.
В этом доме никто не жил — он стоял пустым, хотя право на житье в нем было предоставлено старшему брату Степану Павловичу, но он, дабы не возбуждать споров, уклонялся от этой чести.
Как-то мы попросили разрешения осмотреть внутренность старого дома. Помню бесконечную анфиладу комнат, полупустых, мертвых и неприветливых. В них не было и тени того духа отошедшего быта, который царил в старом доме в Гирееве. Тяжелое, натянутое впечатление оставил дом, как и все, что окружало Рябушинских.
Под плотиной, ловя рыбу, мы чувствовали себя свободно и непринужденно, ни на кого не обращая внимания и забывая все окружающее. Порой Ефимия Павловна, как спортсменка, так же являлась ловить рыбу. Ее сопровождал служитель, несший удобное кресло и большой зонтик. После того как кресло было установлено и зонтик раскрыт, он разматывал удочки, насаживал червяка на крючок и передавал снасть моей тетке, которая закидывала ее в воду, сидя в кресле.
Служитель становился за ее креслом. Если ей удавалось поймать рыбу или надо было сменить насадку, она молча протягивала ее назад, и служитель снимал с крючка рыбу или менял червяка. Мы, взирая на это священнодействие, молча переглядывались и посмеивались исподтишка. Но в конечном итоге все это не мешало нам к вечеру уезжать обратно в Гиреево с большим ведром серебристых лещей, красноперых окуней и прочей мелкой речной рыбешки.
Иной раз мы предпринимали более близкие экскурсии в Кузьминки, в Измайлово на пасеку или в Горенки, некогда принадлежавшее гр. Разумовскому.
В давно прошедшие года здесь помещался всемирно известный ботанический сад, руководимый не менее известным академиком Палласом. Здесь были собраны редчайшие растения обоих полушарий, за которыми бережно ухаживали сотни высококвалифицированных крепостных садоводов. Причудливо и искусно раскинутый по косогору от блестящего на солнце пруда, английский парк обхватывал небольшой, но чрезвычайно приятный по пропорциям белоснежный дом с легкими пропилеями 1* по бокам и миниатюрными флигелями. Когда мы посещали этот уголок, от ботанического сада не осталось и следа, пруд затянуло ряской и тиной, английский парк, местами бесчеловечно вырубленный, глядел больным и угрюмым. Бродя в нем, можно было случайно наткнуться на какую-то редкостную породу дерева или на одичавшую купу невиданных цветов-многолетников. Старый дом, грязный и неопрятный, гремел стуком машин и чадил дымом. Лет тридцать — сорок до этого эта замечательная усадьба была куплена каким-то предприимчивым купцом, который быстро приладил старый дом под фабрику и начал в нем производить какие-то товары. Веяло грустью от этого кощунственного отношения наступающего, самодовольного, распоясавшегося капитализма к минувшей культуре.
Вскоре после нашего отъезда из Гиреева предприимчивый купец не то умер, не то разорился, и Горенки были проданы другому купцу — Сорокоумовскому. Он немедленно ликвидировал завод и начал бережно реставрировать дом. Это оказалось не столь сложным, так как расписанные заграничными художниками плафоны были просто заклеены обойной бумагой, а мраморные стены парадных комнат заштукатурены известью. Труднее было восстановить сбитую лепку, и невозвратно погибли фигурные печи, места которых были обнаружены при вскрытии инкрустированных паркетов, сохранившихся под настилом грубых досок. Отец чрезвычайно интересовался реставрационными работами и жалел, что умер Антон Павлович Чехов и что нельзя показать ему антитезу его «Вишневого сада».
В Кускове к Шереметевым мы обычно ходили пешком. Как правило, когда старик граф жил в доме, в парк никого не пускали, но для нас делалось исключение, так как отец был отлично знаком с сыном старика Павлом Сергеевичем, да и с самим Сергеем Дмитриевичем, с которым сталкивался при издании последнего собрания сочинений И. Ф. Горбунова.
Сергей Дмитриевич был одним из последних носителей русской барской культуры. Несметно богатый, независимый, высокообразованный, он казался прямым наследником благороднейших навыков лучших екатерининских вельмож. Будучи на «ты» с последним самодержцем Александром III, он и его наследнику, последнему царю, по привычке в интимном кругу говорил «ты», в то время как последний обращался к нему на «вы».
Он стоял далеко от политики, неодобрительно-критическим взглядом взирая на все, что происходило при дворе последнего императора.
В Кускове Шереметев жил помещиком, гулял в чесучовом костюме но садам своего московского Версаля или изучал в тиши кабинета архивы и документы своих предков.
Революция застала его на Кавказе, где он вскоре и умер в одном из своих имений.
Владимир Федорович Джунковский рассказывал мне, что его последними словами были:
«Прокляну тех из моих детей, кто покинет Россию и уедет за границу. Мы должны перестрадать вместе с ней все беды и несчастья, которые постигли ее и народ наш. Вижу Россию могучей и славной в небывалом блеске величия».
Его дети последовали завету своего отца, и никто из них не эмигрировал, хотя многим из них из-за этого пришлось в свое время немало претерпеть за свой титул и положение до революции*.
Мои родители предпочитали бывать в Кускове в отсутствие хозяев — это давало им возможность не обращать на себя ничьего внимания. Мать обычно отправлялась в оранжерею беседовать с главным садовником, с которым дружила, а я лазил и совал нос всюду, куда можно было. Надо сказать, что Кусково в то время не производило впечатлений запущенного имения, но вместе с тем оно и не было вылизано и начищено до состояния музейной необжитости. В этом-то и была основная его прелесть. Там рядом с тщательно подстриженными липовыми шпалерами мирно уживались купы дико разросшихся кустарников, рядом с кокетливым, чисто вымытым голландским домиком с его торжественными лебедями на прудике доживал свой век заброшенный Эрмитаж, подпертый местами деревянными слегами 2* во избежание обвала.
Как-то сквозь сломанное окно я проник в него и забрался по державшейся на честном слове лестнице на второй этаж. Там все было покрыто многолетней пылью, лепка стен и потолков заткана трудолюбивыми пауками. Посреди комнаты стоял стол в форме баранки. Где-то сбоку было пристроено какое-то причудливое колесо с веревками. Я, конечно, стал вертеть колесо. Стол заскрипел, застонал, вздрогнул и медленно пополз вниз. Я испугался и стал скорее вертеть в обратную сторону, но действовать назад престарелый механизм категорически отказался. После этого я счел за благо, во избежание недоразумений, поскорее прекратить свою исследовательскую деятельность и покинуть сей памятник прошлого.
Когда с нами бывал отец, он направлял свою энергию в другую сторону, заводя знакомство с управляющим и со старожилами, разыскивая следы знаменитого кусковского театра*.
Однажды управляющий повел его в подвал под оранжерею. Там стояло несколько старых сундуков. В них в беспорядке были навалены веера-экраны, на одной стороне которых были изображены Махаевым сцены из кусковских пьес, а на другой напечатан перечень исполнителей. Вперемежку с ними валялись нотные партии и роли с надписью, кому они назначены. Отец хотел незаметно спрятать кое-что из этого в карман, но постеснялся присутствия управляющего. Лета два-три спустя, будучи в Кускове, мы встретили в парке Сергея Дмитриевича Шереметева, который зазвал отца к себе в старый дом. Там отец рассказал ему случай с ролями и программами. Немедленно был вызван управляющий, и ему было дано распоряжение сейчас же пройти в подвал оранжереи и принести образцы. Управляющий нехотя повиновался. Спустя короткое время он пришел и смущенно доложил, что там ничего нет. Сергей Дмитриевич, ничего не знавший о суще ствовании этого архива, тут же учинил допрос с пристрастием. Тогда управляющий признался, что он весною, прибирая имение, сжег валявшийся в подвале хлам, так как он только разводил пыль и питал крыс. Впоследствии, в Париже, отец, всегда покупая встречавшиеся ему у антикваров театральные веера-экраны, неизменно укорял себя при этом, что в свое время не совершил кражи.
— Глун тогда был, — вздыхал он, — теперь бы я и не задумывался бы, а тогда жантильничал 3* . Вот и обделил музей!
А музей отца все продолжал расти и все более привлекал к себе интерес общественности. На наших вечерних субботних приемах и на воскресных завтраках зимою как в калейдоскопе мелькал артистический мир Москвы и Петербурга, а весною, Великим постом, могучей волной накатывалась провинция.
