Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 1
Праздновать не праздновала совсем, а поработать пришлось много-много.
У нас уже морозы крепкие, градусов около 30. Представляете себе, какая красота — все эти алые знамена, лозунги, пятиконечные звёзды на ослепительно-белом снеге, под немигающим, похожим на луну, северным солнцем! Погода эти дни стоит настоящая праздничная, ясная, безветренная. Ночи — полнолунные, такие светлые, что не только читать, а и по руке гадать можно было бы, если бы не такой мороз! Было бы так всё время, и зимовать не страшно, но тут при сильном морозе ещё сногсшибательные ветры, вьюги и прочие прелести, которые с большим трудом преодолеваются человеческим сердцем и довольно легко преодолевают его.
В нашей избушке терпимо только тогда, когда топится печь. Топим почти беспрерывно. Дрова всё время приходится прикупать, т. к. запастись на такую прожорливую зиму просто физически невозможно. Воду и дрова возим на собаках - кажется, пишу об этом в каждом письме, настолько этот вид транспорта кажется мне необычайным. Представляете себе — нарты, в которые впряжены 2—3—4 пушистых лайки, которые, лая и визжа, тянут какое-нб. бревно или бочонок с водой. Потом на них находит какой-то стих, они начинают грызться между собой, и всё это сооружение летит под откос кверху тормашками, сопровождаемое выразительным матом собачьих хозяев.
Здешние обитатели говорят на многих и разных языках, но ругаются, конечно, только по-русски. Живут бедно, но зато празднуют так, как я в жизни не видывала, — варят какую-то бражку, гулять начинают с утра, к вечеру же все, старые, малые и средние, пьяным пьяны. По селу ходят пьяные бабы в красных юбках, ватных штанах и поют пьяными голосами пьяные душещипательные песни, мужики же все валялись бы под заборами, если были бы заборы - но последние к зиме ликвидируются, чтобы не пожгли соседи. Где-то кого-то бьют, где-то сводятся старые счёты, кого-то громогласно ревнуют — Боже ты мой, как всё это далеко, далеко и ешё тысячу раз далеко от Москвы! Потом начинается утро, и - всё сначала.
Вот Нина мне пишет, что жить можно везде и всюду есть люди. Да, конечно, каждый из нас живёт до самой смерти там, где ему жить приходится. Что же касается людей, то здешние совсем непохожи на тех, кого я знала раньше. Старики доживают свой век, а молодежь растёт в условиях очень необычных, и это наложило на всех глубокий отпечаток.
Пишу вам в 6 ч. утра в пустом клубе, где дежурю на праздник. У вас сейчас только 2 ч. ночи. Очень жду от вас весточки. Хочется, чтобы у вас всё было хорошо, а главное, чтобы были вы здоровы. <...>
Очень крепко целую всех вас.
Ваша Аля
' К началу учебного года А.С. так нарядно оформила школу, где она работала уборщицей, что уже 15 сентября ее перевели на должность художника РДК (Рабочего дома культуры) Туруханска с «окладом по смете».
Е.Я. Эфрон
19 ноября 1949
Дорогая Лиленька, я так давно ничего от Вас не имею, что начала ужасно беспокоиться, всё ли у Вас благополучно, как здоровье. Я так далеко от Вас, и тем более хочется чувствовать Вас близко, а Вы всё молчите. Всегда успокаиваю себя Вашей занятостью и нелюбовью к письмам, но всё же предпочитаю быть уверенной в этом. Так что скорее напишите открыточку или заставьте вечную жертву Вашей корреспондентской лени - Зину. Я очень, очень жду весточки от Вас.
Шла сейчас с работы и думала о том, что лет мне ещё не так много, а я, как очень старый человек, окружена сплошными призраками и воспоминаниями — как это странно! Почти всю свою сознательную жизнь я, как только остаюсь наедине с собою, начинаю мысленно разговаривать с теми, кого нет рядом, или с теми, кого уже никогда рядом не будет. И вспоминаю то, что никогда не повторится и не вернётся. Жизнь моя, кончившаяся в августе 39-го года, кажется мне положенной где-то на полочку до лучшего случая, и всё мне кажется, что, оборвавшаяся тогда, она свяжется на том же самом оторванном месте и будет продолжаться так же. Казалось, вернее. На самом-то деле я давно уж убедилась, что всё — совсем иное, и всё же иной раз мне мерещится, что я вернусь в ту свою жизнь, настоящую, где все и всё — по своим местам, где все и всё ждёт меня.
Но бываю я наедине с собою только тогда, когда иду на работу — ещё не рассвело — или с работы — уже стемнело.
И всё кругом настолько странно и призрачно, настолько ни на что не похоже, что кажется — ещё один шаг, и вот я уже в той странной стране, которой нет на свете, — где ждёт меня моя, уже так давно прерванная, жизнь.
Дорогая Лиленька, я сама чувствую, насколько бестолково всё то, что я пытаюсь Вам написать. Я ужасно устала, все эти дни, когда праздники следуют за праздниками, проходят у меня в постоянной, беспрерывной, совсем без выходных, работе, в работе очень плохо организованной и поэтому гораздо более трудоёмкой, чем ей полагалось бы. «Дома» почти ничего не успеваю делать, т. к. тащу с собой опять-таки работу, над которой сижу очень поздно. Благодаря московской помощи хоть топлю вдоволь, не сижу в холоде. Хоть и очень дорого это удовольствие обходится, но предпочитаю себе отказывать в чём-нб. другом. Зато на работе частенько приходится мёрзнуть. Вообще условия работы очень нелёгкие, всячески.
Лиленька, имеете ли известия от Аси и Андрюши? Если да, то напишите мне.
От Мульки давным-давно получила открыточку, на к<отор>ую ответила дважды, и с тех пор ничего от него не имею и о нём не знаю и, конечно, очень беспокоюсь. Была ли у Вас Татьяна Сергеевна?1 Как она Вам понравилась? Она мне пишет чудесные письма, которые меня постоянно радуют. Она и её муж2 — действительно редкие люди. Бесконечно я им благодарна и за дружбу, и за помощь, и за всё на свете.
Как только будет у меня выходной, напишу Вам как следует, а пока просто захотелось сказать Вам о том, что я Вас люблю и помню постоянно, очень тревожусь, подолгу ничего не получая, и о том, что человеческие слова вообще и мои, в частности, бессильны передать всё то, что так хотелось бы!
И на прощанье очередная просьба — очень нужен Мольер — скажем, «Лекарь поневоле» или что-нб. в том же духе полегче из его вещей, для самодеятельности. У нас очень плохо с пьесами.
Целую Вас очень крепко. Напишите мне про Кота.
Ваша Аля
' Татьяна Сергеевна Сикорская (1901-1984) - поэт, переводчик. Вместе с группой писателей, в составе которой была М. Цветаева, на пароходе «Александр Пирогов» была эвакуирована 8 августа 1941 г. из Москвы. За десять дней пути до Елабуги она сблизилась с Цветаевой, но, устроив сына Вадима в Елабуге, вынуждена была уехать в Москву, с тем чтобы возвратиться вместе с мужем. В 1948 г. А.С. по совету Б.Л. Пастернака написала Т.С. Сикорской, попросив рассказать о тех днях жизни Марины Ивановны, свидетельницей которых ей довелось быть. Письмо это послужило началом их переписки.
2Самуил Борисович Болотин (1901-1970) - литератор.
20 ноября 1949
Дорогой Борис! Твой изумительный Шекспир1 дошёл до меня уже давно, а мне так не хотелось отвечать на него наспех и вкратце, я всё ждала, что вот-вот будет настоящий свободный вечер, когда я смогу быть наедине с тобой — несмотря на расстояние, с ним (с Шекспиром, то есть!), несмотря на столетия, разделяющие нас, и, наконец, с самой собою, несмотря на всё на свете. Ничего не получается. Такие вечера ждут меня, видно, только на том свете, а пока что приходится писать тебе так, как голодная собака кусок глотает — вполне судорожно.
Я, помню, как-то писала маме о том, что радость теперь только ранит, мгновенно вызывает чувство острой боли, так бывало, когда я получала её письма?2 И в самом деле, жизнь настолько приучила к толчкам, что только их и ждёшь от неё - причём всегда недаром. Вдруг, среди снегов, снегов, снегов, ещё тысячу раз снегов, среди бронированных, как танки, рек, стеклянных от мороза деревьев, перекосившихся, как плохо выпеченные хлеба, избушек, среди всего этого периферийного бреда - два тома твоих переводов, твой крылатый почерк, и сразу пелена спадает с глаз, на сердце разрывается завеса, потрясённый внутренний мирок делается миром, душа выпрямляет хребет. И больно, больно от радости, как бывало больно от маминых писем, как от встречи с тобой, как от встречи с монографией твоего отца в библиотеке рязанского художественного училища, как от встречи с твоим «Детством Люверс», там, где никаких Люверсов и никаких детств.
На какой-то промежуток времени — вне времени — жизнь становится сестрою, ну а потом всё сначала. Снег, снег и ещё тысячу тысяч раз снег. Эта самая белизна иной раз порождает ощущение слепоты, т. е. абсолютно-белое, как и абсолютно-чёрное, кажется каким-то дефектом зрения. Север раздражает тем, что он такой альбинос, хочется красного, синего и зелёного так, как при пресной пище болезненно хочется кислого, солёного, острого. Раздражает ещё чувство неподвижности, окостенелости всего, несмотря на беспрерывный ветер, атлантическими рывками, помноженными на туруханские морозы, бьющий и толкающий тебя то в грудь, то в спину. Дышать очень трудно, сердце с трудом переносит всю эту кутерьму, стискиваешь зубы, чтобы не выскочило. Вообще хлопот множество: пока отогреваешь нос, замерзает рука, пока греешь руку, смерзаются ресницы. Первый настоящий снег выпал 18 сентября, в день моего рождения. Потом и пошло, и пошло, и дошло пока что до 45°, и это, увы, далеко не предел всех туруханских возможностей.
