Астрея. Имперский символизм в XVI веке - Фрэнсис Амелия Йейтс
И хотя может показаться, что французская монархия ослабела в царствования этих последних неудачливых Валуа, её идея в этот период была тщательнейшим образом разработана Гийомом Постелем, который во множестве своих книг и памфлетов и особенно в опубликованном в 1551 году трактате «Основания монархии» (Les Raisons de la monarchie) выдвинул теорию мирового единства под властью французских королей, очень напоминающую взгляды Дюбуа. Некоторые идеи Постеля выглядят крайне экстравагантно, а сам он уже при жизни считался сумасшедшим. Тем не менее его главная программа принадлежит традиции объединения мира через духовную и светскую монархии. Он верил, что с помощью малопонятных мистических доводов можно вывести формулу мировой религии, которая будет одинаково близка христианам, туркам и евреям. Рядом с папой, как главой этой мировой религии, он в качестве светского главы собирался поместить короля Франции[430].
Примечательно, что картина Постеля включает в себя и папу. Французская монархия, в отличие от Тюдоров, никогда не порывала с папством, при том, что подходила очень близко к этому, и что Постель и другие теоретики монархизма настойчиво требовали реформы церкви.
Насколько далеко зашло развитие обширной мистики национального монарха (мистика Постеля в какой-то мере сравнима с наиболее безумными аспектами создания из Елизаветы Английской справедливой девы имперской реформы), которое вызвал фантом, созданный из идеи правления Единого государя возвышением императора Карла V? Мы увидим, что герб Карла V определённым образом повлиял на символизм французской монархии того периода, так же как он повлиял и на символизм Тюдоров. Герб Карла IX (Илл. 20а), являвшийся очевидной имитацией двухколонного имперского герба, нарочито демонстрировался на видных местах во время въезда короля в Париж в 1571 г. А в образном наполнении всего события в целом чувствовались нотки священного имперства, сакрального вселенского предназначения и постелевского мистицизма.
Акцент на имперском мистицизме сохранялся вокруг Rex Christianissimus и в последующие царствования. В гербе из трёх корон Генриха III Джордано Бруно видел форму миролюбивого религиозного империализма, противостоящего агрессивным амбициям испанской короны[431]. Обращение в католицизм Генриха IV породило надежды на то, что через этого монарха будет найдено некое универсальное решение религиозных и политических проблем[432]. Во второй половине XVI в. вокруг французской монархии наблюдается рост религиозного империализма, который достигает своего апогея в религиозно-имперской роли Генриха IV. В частности, монархия становится средством примирения враждующих религиозных партий, объединяющим их в общей преданности короне. Екатерина Медичи стремилась к этому всю свою жизнь, и такая роялистско-примирительная политика, даже будучи болезненно прерванной в критический момент резнёй Варфоломеевской ночи, в конце концов, дала результат в виде религиозных движений Генриха III. Это, в свою очередь, привело затем к обращению Генриха IV и решению, таким образом, религиозных проблем католической монархии, провозгласившей ограниченную терпимость к протестантам в Нантском эдикте. Так, религиозные движения, связанные с королевской властью во Франции, не привели к галликанскому разрыву с папством и появлению галликанской реформированной национальной церкви, как это произошло в результате англиканской реформы в Англии. И всё же монархия двигалась в сторону либеральных решений религиозной проблемы. И, как и в случае с Тюдорами, во всём этом присутствовала цель выстроить для французской короны сильную духовную позицию против испано-папизма, который в течение долгого времени представлял угрозу как для неё, так и для Англии.
Религиозное значение идеи монархии в стране, раздираемой межконфессиональными войнами, позволило сохранить её легенды и мифологию от критики со стороны новых школ исторической мысли. Критический научный подход к истории, противопоставленный некритическому восприятию имперских и монархических мифов, получил широкое развитие во Франции в XVI в., но роялистской пропаганде позволялось сохранять старые мифы. Ронсар знал, что Франкус не был троянским предком королей Франции, так же как в Англии знали, что британский имперский род не происходил от Брута, но, тем не менее Ронсар оставляет Франкуса в своей «Франсиаде» в честь нового Августа Карла IX, так же как Спенсер оставляет Брута в своём британском имперском эпосе.
В определённом смысле космический контекст монархическо-имперской идеи, а именно представление Единого монарха как воплощённого в мире человеческого общества единоначалия мира физической природы, был не просто реакционным возвратом к средневековью. Он был созвучен современным философским мироощущениям, особенно эзотерического толка, выражению аналогии макро– и микрокосма, столь мощно возродившейся в ренессансной герметической традиции. Елизаветинский империализм создавался не каким-нибудь адептом средневековых догм, а Джоном Ди, герметическим магом и учёным, фигурой, наиболее полно воплощавшей самые «современные» тенденции эпохи, в которую он жил. Мистика французской монархии создавалась Гийомом Постелем, каббалистом и визионером, в чём-то схожим по типу с Ди. Монархическая идея является важным фактором ренессансного магико-научного мировоззрения, который ни в коем случае не должен игнорироваться историей мысли. Огромная, подсвеченная и вращающаяся модель небес, предсказывавшая судьбу французской монархии во время празднеств 1581 г., являла собой в высшей степени «современное» выражение новейших механико-математических приёмов, неся при этом также талисманное и магическое назначение.
В последующих эссе мы разберём как символизм и образы французской монархии воплощались на практике в конкретных событиях. Официальный въезд короля в Париж всегда был поводом для представления сложной программы украшения улиц. Мы подробно изучим одну из таких церемоний, а именно въезд Карла IX в Париж в 1571 г. Традиции французского рыцарства демонстрировались в честь короля на крупных придворных празднествах, и мы детально разберём торжества, сопровождавшие свадьбу герцога де Жуайеза в 1581 г.
Исследуя в рамках одной работы пропаганду английской и французской монархий, мы имеем дело с абсолютно новым подходом. Внимательный читатель заметит сходства и контрасты в двух частях этой книги. Вероятно, самым большим будет контраст между профессиональным и любительским уровнями постановки. Члены городского совета Парижа, ответственные за организацию въездов, могли привлечь в помощь своим художникам мощную, устоявшуюся художественную традицию школы Фонтенбло. Для выработки программы, которой должны были следовать оформители, они используют состоящих на службе при дворе поэтов и гуманистов. Сравните это с елизаветинской пропагандой в Англии, где не было устоявшейся придворной художественной школы и не было поэтов-гуманистов на официальном содержании у двора. В сравнении с французской системой в Англии всё выглядит бессистемным и спонтанным. За исключением нескольких случаев, когда мы можем предполагать, нам не известно точно, кто были те люди, что создавали елизаветинский символизм. Французские придворные празднества, основанные на традиционных занятиях рыцарства, с их группами художников, поэтов и музыкантов, задействованных в
