Андрей Сахаров - «Мы от рода русского...»
Кажется, Русь в своих отношениях с Византией добилась многого из того, чего в свое время добивались от нее другие крупные государства. И лишь одного она не получила от империи — династического брака с императорским домом, что сразу невероятно возвышало государство в тогдашнем мире. В свое время добивались
этого права хазары, отдавшие свою принцессу в желы сыну Льва IV, будущему императору Константину V. Позднее болгарский царь Петр взял себе в жены принцессу Марию, внучку Романа I Лакапина.
В своих трудах Константин VII резко осудил за это предшественников, посчитав, что они нанесли значительный ущерб престижу великой империи. Но он умолчал о том, что в поисках союзников константинопольский двор не раз еще обращался к идее династического брака с империей франков, Германским королевством. И вот теперь Русь просила, возможно и требовала, руки одной из дочерей Константина VII для молодого Святослава.
Два обстоятельства подтверждают эту гипотезу. Во-первых, то раздражение, которое буквально в это жвремя высказал Константин VII в адрес Руси. Не надо, писал он, идти навстречу варварам в их просьбах о заключении брачных уз с императорским домом, не надо удовлетворять их требования, <;как часто случается*, о предоставлении им императорских одеяний, венцов пли других знаков отличия. Среди «варваров1» Константин называет хазар, венгров и Русь — исторических противников Византии в 20—60-е годы X века. Создается впечатление, что эти слова наппелны по горячим следам событий, будто еще вчера в императорском дворце, в уютной гостиной, в кругу высокой семьи Ольга вела беседу о браке своего сына с молодой Феодорой, дочерью Константина VII и Елены. Императорская чета упиралась. Для чванливых греков Русь еще не была ми-розой державой, как, скажем, империя франков пли Германское королевство, с которыми Византия сама стремилась заключить династический союз. Не была она и как Хазарня, пославшая на спасение Константинополя 40 тысяч всадников против наступавших аваров и персов, тем прочным, безоговорочным, долговременным союзником, которому кроме золота было заплачено и династическими узами. Языческая тогда Хазария отправила свою принцессу в Константинополь, и та, крестившись, стала женой будущего византийского императора.
С Русью было по-другому. Десятилетиями ома являлась и другом, и врагом, вырывая у империи политические уступки силой, И зот теперь она требовала по-роднения с императорским домом, что стремительно возвысило бы ее внешнеполитический престиж, выделило среди прочих сопредельных стран.
Вежливо и льстиво отклоняли греки эти непомерные, по их мнению, претензии северного соседа. А на подворье святого Маманта мучился неизвестностью молодой Святослав — пылкий, честолюбивый, гордый, и можно себе представить, как, возвратившись после переговоров во дворце, Ольга, возмущенная, раздосадованная, оскорбленная, рассказывала о своей неудачэ сыну и как тот, распаляясь, клял греков за гордыню и пренебрежение. Можно думать, что после этой беседы завязался новый сложный, во многом личный узел противоречий между молодым Святославом и Византийской империей.
Второе обстоятельство прямо вытекает из этого оскорбления.
Порой мы в наших размышлениях о прошлом не обращаем внимания на обычные человеческие чувства, страсти, борения характеров, человеческие комплексы. Между тем, не учитывая всего этого, трудно и порой невозможно воссоздать истинное лицо эпохи, потому что оно, это лицо, складывается из единиц, десятков, сотен отдельных человеческих лиц, характеров, настроении. Потому и неопровержим исторический материализм, великое учение К. Маркса и Ф. Энгельса об общественно-экономических формациях, что он дает нам понимание человеческой личности, человеческого коллектива, их поведения на основе материальных условий существования, во взаимосвязи экономических, духовных и психологических начал. Но это значит, что роль личности не сбрасывается со счетов истории, а, напротив, требует к себе пристального, «индивидуального* внимания, тем более личности, которая порой аккумулирует настроения большой группы людей...
Поразительно, но вся жизнь Святослава, как мы ее знаем по русской летописи, по византийским источникам, явилась в виде одного сплошного вызова византийской империи, вызова яростного и бескомпромиссного, ставшего его славой и его трагедией.
Все свои походы, едва взявшись за оружие и возглавив киевскую дружину, он направил в конечном итоге на борьбу с империей.
Наивно было бы думать, что это борение объяснялось лишь личными чувствами Святослава. За противоборством двух стран стояли общие их социально-экономические и политические интересы, закономерности общественного развития. Но Святослав внес в него столько страсти, столько невероятной энергии, столько бескомпромиссности, что лишь собрав все силы Византия сумела сокрушить русское войско и войска союзников Руси.
Начав борьбу против Византин в Северном Причерноморье, в Крыму, потом на Балканах, потом захватив почти все европейские владения Византин и поставив даже вопрос об уходе греков из Европы в Малую Азию, Святослав потерпел затем ряд серьезных военных неудач. Но снова и снова судьба поднимала его против империи, и, уже возвращаясь почти без войска на родину в суровую зимнюю пору 971 года, он еще мечтал вернуться и отвоевать утраченное.
Он и сгиб в 972 году на порогах под ударами печенегов, купленных византийским золотом, хотя греки и обещали ему свободный проход в Русь.
На днепровских порогах руками печенегов византийцы разделались со своим, возможно, самым страшным, самым опасным врагом за последнее столетие. По существу, всю свою самостоятельную политическую и военную жизнь Святослав посвятил борьбе с Византией.
Откуда такая страсть, такое постоянство? И мы вновь и вновь возвращаемся к загадочной фигуре анеп-сия, к долгой беседе Ольги с Константином VII и его женой, к раздраженной реакции императора на требования Руси, настаивающей на династическом браке, и еще и еще раз приходим к мысли, что 9 сентября 957 года императорская семья отказала Руси в родственных связях, нанеся и Ольге, и Святославу смертельное оскорбление.
Но не только об этом просила Ольга в обмен на подтверждение русско-византийского договора 944 года и в первую очередь статей военно-союзного характера. Речь шла и о крещении русской княгини. И не просто о крещении, а о таком политическом акте, который бы в этой, казалось бы, чисто религиозной сфере содействовал возвышению политического престижа Руси, престижа самой русской княгини.
В это время не могло еще быть речи о крещении всей Руси: слишком велика была языческая толща. И хотя христианство медленно, но верно пробивало себе дорогу среди русской правящей верхушки, час его еще не пробил. Да и молодой наследник престола, его языческая дружина не выказывали никакого почтения к православным святыням и продолжали величать своих языческих богов во главе с Перуном.
И все-таки к этому времени уже был опыт крещения Болгарии, правитель которой сегодня именовал себя царем — цесарем. В начале 50-х годов X века, незадолго до прибытия Ольги в Константинополь, крестились два видных венгерских вождя Дьюла и Булчу.
Остатки языческой Европы приобщались к христианству с тем, чтобы уже в рамках христианизированных государств вести своп внешнеполитические игры. И копечно, Византия лихорадочно расставляла сети для улавливания не столько душ новых прихожан, сколько для извлечения политических выгод, потому что за спиной константинопольского патриарха стояла светская императорская власть. Она диктовала византийской церкви свои политические решения.
Ольга попыталась сделать первый шаг в этом направлении; о крещении Руси вопрос еще не стоял. 9 сентября она просила императора о личном крещении, причем в присутствии его самого.
Константин VII в своих записях молчит по этому поводу, но русская летопись безыскусно, но красочно передает историю крещения Ольги, которая весьма напоминает старинное предание. И хотя легендарность этой записи трудно отрицать, но за флером легенды, туманной старины вдруг просвечивают тзкие реалистические, такие мирские страсти, о которых, возможно, не подозревал автор летописной записи. <:Азъ погана еемь,— будто бы заявила Ольга императору,— да аще мя хощешн креститп, то крести мя самъ; аще ли то не крещуся».
В этой фразе, кажется, отражена вся суть происходящих событий: и император, и Ольга — естественно, каждый в своих целях — шли навстречу друг Другу. Константин VII хотел крестить в Константинополе русскую княгиню и видел в этом свою выгоду. Ольга тоже собиралась креститься, но с одним условием — чтобы ее крестным отцом являлся сам византийский император. Именно так было в случае с Болгарией, когда восприемником болгарского князя Бориса I стал император Михаил, давший ему свое христианское имя.
