Ф. Дикин - Дело Рихарда Зорге

Статья «Армейский мятеж в Токио», подписанная «Р. 3.» и датированная мартом 1936 года, появилась в «Геополитке» в мае того же года и до сих пор неплохо читается. Ни само повествование, ни выводы его не требуют каких-либо существенных исправлений в свете последних знаний. Легко понять, почему статья привлекла интерес к себе и в то время. Это, вероятно, был лучший из опубликованных в Европе репортажей о февральском мятеже.

Анализируя статью сегодня, задним числом, можно ли уловить какие-то идеологические пристрастия автора? Да, есть в ней несколько пассажей, которые можно рассматривать как значительные и даже довольно откровенные в этом контексте.

«На этот раз не какие-то отдельные индивидуумы сумели подвигнуть повстанцев на мятеж. Теперь становится яснее, чем прежде, что на этот раз это были представители государственных институтов, а также политические и экономические принципы. Эти институты и эти экономические и политические принципы должны были быть разрушены, чтобы освободить место для новых.

Это вовсе не совпадение, что главный удар мятежники направили против министра финансов Такахаси. Провалившееся покушение на премьера Окаду было существенно менее важным… Поскольку в глазах мятежников он (Такахаси) был символом всего японского финансового капитала, из-за господства которого требования армии и социальные нужды крестьян оставались без ответа».

(Не правда ли, странно чувствовать во втором абзаце, где сделаны ссылки на Такахаси и Акаду, руку Одзаки Хоцуми?)

«Глубочайшие причины этих радикальных политических течений в армии — в бедственном положении общества, нужде японского крестьянства и мелкой городской буржуазии… Отсутствие как политической организации крестьянства так и, пусть чисто формального, интереса двух главных партий к нему сделало армию выразителем растущего напряжения в среде этих бедных городских и сельских классов. Именно этим и объясняется величайшее значение мятежа токийской дивизии».

Очевидно, Зорге чувствовал удовлетворение, оттого, что не выдал своего истинного мнения, поскольку австрийский бизнесмен, живший тогда в Токио, вспоминает, что Зорге всем старался сообщить, что написал статью и что написана она была с помощью Отта и в сотрудничестве с ним. Его безудержное хвастовство, без сомнения, ясно показывало, как он был доволен этой публикацией. Тщеславие — единственно подходящее объяснение. И в случае с Зорге столь беспечное, безрассудное тщеславие было равносильно простой глупости[71].

Однако Зорге был в замешательстве — и без сомнения, испытывал тайное удовлетворение, — когда Радек воспроизвел часть этой статьи в «Правде» и похвалил ее. У Раде-ка, говорит Зорге, не было ни малейшего подозрения, что я автор этой статьи… Я удивился, увидев «Правду» в посольстве, где статья вызвала некоторый интерес. Через Клаузена я тут же попросил Москву не перепечатывать в будущем статьи из «Геополитики» и «Франкфуртер цайтунг», подписанные инициалами «Р. 3.»

События 26 февраля стали вехой в карьере Зорге и как шпиона, и как журналиста, ибо отметили начало его настоящей миссии в Японии, его первого значительного отчета, отправленного в Москву, о результатах изучения причин мятежа. Начиная о этого момента он мог чувствовать себя достаточно безопасно устроенным, поддерживая близкие отношения с германским посольством. Публикация статьи в «Геополитике» совпала по времени и с его дебютом в качестве постоянного автора «Франкфуртер цайтунг». Таким образом, одновременно окрепли и его «крыша», и база для нелегальной работы, одно дополняло другое к всеобщей пользе в течение последующих пяти с половиной лет.

Еще одно необходимо добавить к истории Зорге и событиям 26 февраля. Изменившиеся в момент начала мятежа погодные условия вызвали исторические аналогии у многих японцев. Снег, шедший с самого утра 26 февраля и скрывший следы убийств, не мог не напомнить японцам сцену, хранимую ими в сердцах и много раз изображенную и в театре, и на экране, а именно: месть, осуществленную зимой в Уедо в семнадцатом веке сорока семью ронинами.

Этот эпизод, один из самых известных в японской истории, стал кульминацией нескольких месяцев притворной пассивности со стороны готовящихся к мести воинов — пассивности, задуманной, чтобы застать врасплох своего врага, ставшего причиной смерти их господина. Они напали на его дом во время снегопада и, убив его, забрали его голову в храм, где лежал их убитый господин. Они положили голову на надгробие господина, после чего добровольно сдались властям, которые после долгих раздумий решили, что все эти воины должны сделать себе харахири за то, что нарушили мир и спокойствие в Уедо (Токио).

Можно быть уверенным, что Зорге с его знанием японской истории заметил сходство между этой вендеттой и мятежом 1936 года[72]. Но особую остроту этой истории придавал мастерский обман, использованный воинами при совершении их мести. Так, их лидер, например, неделями предавался пьянству и разврату. Но, пользуясь этой маскировкой, он и его последователи сумели выследить передвижения и планы своего врага и в конце концов защитить свою честь. «Эти парни, — якобы говорил Зорге, — положили окровавленную голову смертельного врага своего господина на его могилу, а потом распороли себе брюхо. Они знали, как скрывать свои цели с помощью пьянства и бесконечного бродяжничества».

Глава 11. СТАНОВЛЕНИЕ ГРУППЫ

Не следует выдавать секреты посторонним, даже если этот посторонний — ваш самый верный друг.

Зорге заявил, что в 1936 году он занял признанное всеми положение своего рода неофициального секретаря военного атташе полковника Отта и ему даже выделили в посольстве кабинет. Ясно, что это было неформальное и, вероятно, несколько эксцентричное соглашение. Конечно, когда посол показывал ему секретные документы, Зорге не мог взять их в свой кабинет, чтобы там скопировать или сфотографировать. Все, что он мог сделать, — это запомнить их основные пункты и потом изложишь их письменно. Но когда за советом к нему обращались другие члены посольства, он часто просил, чтобы ему позволили взять относящиеся к делу документы в свою комнату. «Мне бы хотелось, — говорил он, — внимательнее их изучить». И там — в своем собственном кабинете, он вполне мог фотографировать некоторые отрывки из этих документов.

«Если я не мог воспользоваться шансом такого рода, а именно: позаимствовать свежие документы, я ждал, пока

бумаги не будут переданы в архив, откуда я мог их взять, чтобы изучить на досуге. Я фотографировал не только в своем кабинете, но и повсюду в посольстве, если мне приходилось торопиться».

Однако время шло, и штат посольства увеличивался, и фотографирование, по словам Зорге, стало «делом весьма опасным» — появился риск, что кто-нибудь может неожиданно войти в комнату. Так, однажды, когда один из сотрудников одолжил ему какой-то документ, Зорге попросил отвести его на часок-другой в специальную комнату, где он мог бы быть уверен, что его никто не потревожит. «Я говорил человеку, давшему мне документ, что ему, вероятно, будет неловко, если кто-нибудь в посольстве увидит, что я знакомлюсь с конфиденциальными документами».

Зорге также приглашали стать руководителем местного отделения нацистской партии — приглашение, конечно, исходило не от сотрудников посольства, но от наиболее рьяных членов партии в токийском районе. И хотя Зорге не намеревался занять этот пост, он, тем не менее, не преминул упомянуть об этом предложении в разговоре с Оттом и попросить его совет. Сама мысль, что Зорге может занять подобный пост, позабавила и Отта, и Дирксена, и Отт шутя посоветовал Зорге принять предложение, поскольку тогда у нацистской партии появится хотя бы один здравомыслящий фюрер.

Однажды после февральских событий Отг пригласил Зорге в кабинет и сказал, что они с послом узнали от некоего источника в японском генеральном штабе, что в Берлине ведутся какие-то германо-японские переговоры. Германский МИД в переговорах не участвует, однако ведущую роль в них играют Риббентроп и Осима — японский военный атташе в Берлине, и адмирал Канарис, глава германской военной разведки. Если верить Зорге, Огг попросил его помочь в шифровке телеграммы в штаб-квартиру германской армии в Берлине с просьбой предоставить информацию о переговорах.

«Он попросил меня поклясться, что я никому не расскажу об этом деле. Я согласился и помог ему зашифровать телеграмму у него дома. Он обратился ко мне, а не к кому-либо из сотрудников посольства, потому что дело требовало абсолютной секретности.

Ответа из Берлина не последовало, и Отт был страшно раздражен этим. Он сообщил обо всем Дирксену и последний велел ему повторить запрос о предоставлении информации, используя армейский шифр, предупредил при этом, что шифровать телеграмму можно только с Зорге, и потому Отт снова обратился ко мне.