Александр Шевякин - Как убили СССР. «Величайшая геополитическая катастрофа»
Дж. Буш-старший начинал свой день с чтения документа от ЦРУ National intelligence estimates (национальной разведывательной сводки), и первым он принимал своего помощника по национальной безопасности Б. Скоукрофта (Scowcroft). Его сын продолжал эту традицию: утром он по полчаса беседовал с К. Райе (Rice), о которой он весьма высокого мнения. «Ныне рабочий день американского лидера начинается 40-минутными консультациями с мисс Райе. (…) Да и после в течение дня президент по нескольку раз обращается к своей советчице, что делает их поистине неразлучными… «Она — единственная, кто может объяснить мне суть дела так, чтоб я понял, — приводятся слова Буша-младшего там же. — Райе — превосходный администратор и генератор идей» [3.35. С. 13].
По наводке из-за рубежа
1990-е. На нейтральной территории встречаются два генерала в отставке, один — КГБ, другой — ЦРУ. Советский спрашивает: «Дело прошлое, ничего уже не вернешь, поэтому скажите прямо: Чернобыль — ваших рук дело?» — «Совершенно ответственно заявляю, что к Чернобылю мы не имеем никакого отношения, дело наших рук — Агропром…»
На основании анекдота трудно строить какие бы то ни было доказательства. Но мы не ищем себе легких путей. Доказывать, что рекомендации по разрушению СССР текли прямо из-за границы, трудно, но можно. Главное здесь по-прежнему одно: знание некоторыми центрами принципов работы механизма самоорганизации разрушения.
Была (и, трансформировавшись, остается) такая наука, которая называется кремлелогия (kremlelogy), или кремленология (kremlinology), по сути, она является только частью советологии (sovietologists), или советологической теории (sovietological theory). В RAND Corporation, например, предпочитали говорить о кремлеологическом подходе (Kremlinological approaches) [3.36. Р. viii].
В рамках рассматриваемой нами здесь узкой темы представители этой науки занимались разработками последующего сокрушения систем управления СССР, а не только изучением состояния здоровья очередного генсека, как ернически пишут до сих пор.
В отличие от наших идеологических жрецов кремлеологи действительно жили в свободном мире, где они могли возвращаться к одной и той же ключевой проблеме Советов по 100 раз. Сами Советы обходились штампами типа: «Но такой-то съезд сказал об этом все и страна уверенно пошла дальше», понимай: не стоит-де эту тему поднимать еще раз.
В объект их изучения входили явления, которые на Западе знали только они, да еще те, кто читал их труды; были вещи, которые они еще могли перевести на английский: apparatchiki — men of the apparatus; gorkomy — city party committees; samokritika — self-critism; podbor, podgotovka i rasstanovka kadrov — selection, training and placement of cadres; perestrojka — restructuring; а были и термины, понятные только посвященным: nomenklatura (номенклатура), ortodoxy (ортодоксы), kampainshchina (кампанейщина).
Избранные ученые — международники — могли еще почитать кое-что из их трудов в первоисточнике, но понять их терминологию, что такое System Architecture, смогли только тогда, когда эта самая системная архитектура была уничтожена.
«Деятели холодной войны с самого начала изучали советскую систему власти и управления, особенно высшее руководство, обозначаемое словом «Кремль». В составе советологии возникла особая ее отрасль — кремлелогия. Она самым педантичным образом изучала структуру советской государственности, партийный аппарат, центральный партийный аппарат, ЦК КПСС, Политбюро и лично работников аппарата власти» [6. С. 3].
Были кремлеологи, которые сделали своей специальностью изучение тех или иных лиц среди советского руководства, достаточно хорошо известные андроповеды или брежневеды. Но, будучи только таковыми, они неминуемо превращались в откровенных халтурщиков, или же они должны были подрабатывать на этом только для того, чтобы не противоречить основным подходам. Но были и те, кто был занят серьезными вещами: изучением советского организационного феномена.
Мировая история еще не знала сверхобщества (термин А. А. Зиновьева, описывающий советский организационный феномен, а ныне и современный западный) — требовалось всесторонне его изучить. И тут исследовались как вся советская система в целом, так и ее отдельные фрагменты: для того чтобы вообще понять мотивы чиновника — его административное поведение (administrative behavior), совсем не обязательно ехать в Союз, можно зайти в любое учреждение в любой стране мира и понять, что представляет собой любой чиновник — тут, как говорится, всеобщее. Но то, как именно ведут себя цекисты, — это явление особенное, и тут надо было иметь выход на такого человека, который бы хоть раз переступал порог зданий в центре Москвы. Таким незаменимым был, например, А. Г. Авторханов, работавший в ЦК в 1930–1940-е, ряд диссидентов-перебежчиков уже в 1960–1970-е годы.
Сам по себе хорошо развитый менеджмент, особенно с диалектическим подходом (управление кризисом, перехват и удержание контура управления, межведомственные войны), был способен дать четкие рекомендации по разрушению любого государственного устройства. Совсем не исключается помощь кремлеологам обычных западных политологов, специально посвятивших свои исследования структурно-функциональному подходу к политическим системам. Их имена хорошо известны из традиционной литературы: Г. Алмонд (Almond); Т. Пауэл (Powell); Д. Истон (Easton); Ф. Кларк (Clarke); А. Вуд (Wood).
Как раз один из таких подходов был воплощен в любопытной работе советолога М. Рэша (Rush): «Задача организаций. Заказанная программа требует, чтобы учреждения диктатуры были устроены таким образом, чтобы в течение периода выполнения программы они не были в конфликте между собой. Если унаследованная система власти не может работать эффективно в этот период, то кризис программы принуждения через лица и фракции и вызовет борьбу за власть, в которую будет вовлечена большая часть организаций. Сталинская система власти стала настолько личностной, что не могла существовать без него. С другой стороны, хрущевская система власти, хотя и отражала его сильную личность, не была уникальной: в своей сущности она имела сходство с системой власти, которую применял Сталин в первые годы своей диктатуры. Сейчас, если такие разные личности, как Хрущев и Сталин, руководили такой системой, вероятно, что какой-нибудь будущий диктатор, должным образом квалифицированный, смог бы сделать так же. Кроме того, эта форма власти продемонстрировала свою гибкость, потому что доказала, что является эффективным инструментом для проведения и социальной революции Сталина, и социальной реформы Хрущева. Для Хрущева решение задачи организации заключалось в том, чтобы гарантировать, что его система власти осталась неповрежденной в период выполнения его замысла. Центральной фигурой в этой системе, как отмечено выше, была гегемония партийной машины.
Сам приход к власти Хрущева во время руководства Сталина был основан на использовании партийной машины. Она была инструментом не только в программной борьбе, но также инструментом, который выбрал Хрущев для выработки тактики и диктатуры управления. Несмотря на его частые административные преобразования и экспериментирование с различными методами управления советским обществом, партийная машина не только оставалась независимой, но и усиливала свое влияние на другие управленческие организации. Администраторы и технократы из числа лучших были приглашены в партийный аппарат для того, чтобы улучшать его способность контролировать экономическую бюрократию сверху донизу. Последняя тенденция к переориентации несколько усилила основные части государственной экономики, но способность центрального партийного аппарата вмешиваться в экономику возросла даже больше. После 1958 г. политическая полиция возглавлялась периферийными аппаратчиками вместо людей, как было до этого, которые сделали карьеру в службе государственной безопасности. Контроль партии над Вооруженными Силами увеличился, и число руководящих организаций возросло, для того чтобы обеспечить очень запутанную систему под непосредственным руководством партийного секретариата.
(…) Кроме своего политического потенциала, Вооруженные Силы могли бы быть призваны играть более прямую и действительную роль, если бы была сделана угрожающая попытка захватить власть. Однако, начиная с того насилия, которое играло столь маленькую роль в программе Сталина, когда были прямые обстоятельства для его использования, маловероятно, что программа Хрущева будет отмечена насилием. В случае если Вооруженные Силы действительно вмешались бы насильственно, то маловероятно, что они могли бы быть инструментом политической фракции, но не прямым усилием захвата власти для себя.
КГБ, или политическая полиция, так как она была недавно образована в эпоху пост-Сталина, будет практиковать, конечно, свои определенные профессиональные навыки в программе, взятые из политического шпионажа, если не из поремщины. Ретроспективно, кажется, Хрущев имел значительный успех в управлении политической полицией, и это, возможно, играло большую роль в его победе, чем обычно предполагалось. Более того, вероятно, что политическая полиция играла роль в его поражении, и это предположение, если его рассматривать более широко, увеличит тень, брошенную КГБ на советскую политику. Вопрос не в том, будут ли политический шпионаж и принуждение использоваться, а в том, кем и как. Будут ли главы КГБ преуспевать в обслуживании своих политических хозяев? Или будет ли КГБ эффективно нейтрализован как инструмент борьбы фракций, по крайней мере со временем?
