Идеология национал-большевизма - Михаил Самуилович Агурский
Троцкий резко критикует Лежнева за то, что тот хвалил Пильняка за «синтез революции и России». Троцкого это приводит в негодование, ибо, по его мнению, нельзя синтезировать то, что соединено по самой своей сути. Он вообще резко отрицательно относится к Лежневу, но совсем не в силу тех причин, что Зиновьев. Он явно предпочитает Устрялова Лежневу, ибо Лежнев отрицает идеологию и призывает людей без идеологии к власти. Тем самым Лежнев якобы удаляется от советской власти, а Устрялов и другие сменовеховцы к ней якобы приближаются самим признанием важности идеологии, хотя бы и некоммунистической. Весьма парадоксально со стороны Троцкого это отвержение левого национал-большевизма и признание правого. Был ли Троцкий так уж лев, как это принято считать?
По отношению к русскому национализму этого утверждать нельзя. Он выступает здесь большим прагматиком, чем другие вожди.
Отдельно Троцкий останавливается на литературе, которую он называет литературой «мужиковствующих». К ней он, в частности, относит Клюева и Есенина. Она, по его мнению, ведет свою генеалогию из «славянофильских и народных течений старой литературы». Творчество Клюева с формальной точки зрения. Троцкий оценивал очень высоко. Но его национализм и национализм всех мужиковствующих Троцкий называет «примитивным и отдающим тараканом».
Он усматривает даже благотворное влияние революции на национальный характер современной литературы. Как на пример, Троцкий указывает на частушки Блока, народно-песенные мотивы Ахматовой и Цветаевой, областничество Вс. Иванова, которого он также очень высоко ценит.
Несмотря на критику, Троцкий, без всякого сомнения, узаконивал народничество в советской литературе. Книгой «Литература и революция» Троцкий брал реванш за поражение в вопросе о сменовеховстве. Ею он доказывал, как важно опираться на национальные тенденции в России.
В мае 1924 г. организуется совещание в отделе печати ЦК РКП(б), на котором был заслушан доклад ярого врага попутчиков и страстного борца против всякого национализма И. Бардина. Его поддержала напостовская группа: Лелевич, Родов, писатели А. Безыменский, Ю. Либединский, Д. Бедный, критики Л. Авербах, В. Плетнев, П. Керженцев. Неожиданного союзника они нашли в лице Ф. Раскольникова, известного в прошлом балтийского матроса. Попутчиков защищали Троцкий, Луначарский, Радек, Мещеряков, Воронский, Яковлев и неожиданно Бухарин.
Последний защищал попутчиков, так как был против того, чтобы одной литературной группе давали преимущество над другой. Года через два Бухарин начнет страстную атаку против народнических тенденций в литературе. В 1924 г. он их еще не замечал.
Но главным предметом дискуссии было тогда не это. Речь шла вообще о допустимости в СССР литературы, написанной не со строго партийной точки зрения, равно как и вопрос о централизации литературных организаций. Во всей этой дискуссии незримо, а порой и зримо присутствует проблема допустимости национальной интерпретации советской власти. В итоге по предложению Яковлева принимается решение, предусматривающее снисходительное отношение к попутчикам и отвергающее требование об объединении литературных организаций.
Итак, народническая литература прямо или косвенно получила одобрение ЦК РКП(б). Это было важным этапом в формировании национал-большевизма. Это не было снисхождением к бывшим врагам, как в случае сменовеховства. Открывалась дверь национальным тенденциям внутри советской системы, а по существу, дверь, ведущая в саму партию.
ENFANT TERRIBLE
Тем временем и само сменовеховство становится терпимой частью советской действительности. Сменовеховцы, в т.ч. вернувшиеся из эмиграции, свободно публикуются. Выходят книги Бобрищева-Пушкина, Ключникова, Гредескула, Гуровича. Продолжает выходить «Россия». Литературное приложение к «Накануне» приобретает популярность.
Но центральное место в сменовеховстве остается за Устряловым несмотря на то, что он занял в нем особую позицию лояльного наблюдателя. Своими прямыми и откровенными статьями он постоянно вызывает замешательство в партийных кругах. Устрялов превращается в своего рода enfant terrible, не стесняющегося говорить правду в глаза... Впрочем, до 1925 г. советскому читателю он был знаком только по статьям, публиковавшимся в «России». Много шума наделала его статья «Обмирщение», опубликованная Лежневым в конце 1922 г.. В самом деле, он утверждал в ней, что от коммунистической идеологии осталась лишь терминология. Устрялов сравнивает происходящее с «обмирщением» средневековой церкви. «Первоначальные импульсы революции, воплощаясь, явственно переходят в собственную противоположность, — торжествует Устрялов. — Чем более дух коммунистической революции овладевал Россией, — продолжает он свой обычный диалектический парадокс, — тем более коммунизм должен был получать буржуазный характер. Идея отрицания собственности сама стала источником перераспределения богатств и, следовательно, новой собственности. Чем упорнее революционный дух старался бежать от конкретных условий действительности, тем глубже ему приходилось погружаться в суету современной политики.
Отрицание наличного социально-политического мира, с одной стороны, обусловливало равносильное его утверждение — с другой. Через посредство отрицания милитаризма коммунистическая власть обзавелась сильнейшей регулярной армией, отвергая в принципе патриотизм, она его практически воспитывала в борьбе с интервенцией и чужеземными вожделениями, своим отрицанием собственнических инстинктов она их пробудила с интенсивностью, дотоле небывалой в общинной крестьянской России, антигосударственная идеология... помогла советам сделаться властью величайшего и могущественнейшего государства своего времени. В этом внутреннем разложении интернационально-коммунистической идеи заключалось трагическое противоречие Великой Русской Революции. Революционный дух большевизма стремился избавиться от влияний национальных и буржуазных, и это стремление делалось для него источником подчинения этим влияниям.
Неудержимо развивающийся процесс обмирщения коммунистического экстремизма есть истинно-действенная и глубоко-плодотворная самокритика русской революции. Она неизбежно приведет и уже приводит к подлинному русскому Ренессансу».
В ответ на это зав. отделом агитации и пропаганды ЦК РКП(б) А. Бубнов заявил, что Устрялов все больше подпадает под власть недавнего прошлого, т.е. открытой контрреволюции. По мнению Бубнова, Устрялов мало чему научился, и вообще он якобы милюковец, что свидетельствует о грубом непонимании разницы между Милюковым и Устряловым.
Бубнов противопоставляет Устрялову Лежнева, ибо его идеология — это идеология спецов, которые готовы лишь на осторожное содействие советской власти. Бубнов же призывает не к содействию, а к активному сотрудничеству с властью и к творческой работе.
Любопытна полемика между Устряловым и Покровским, обвинявшим своего противника в отсутствии диалектики. По словам Покровского, Устрялов не понимает, что «государство охвачено тем же диалектическим процессом, что и все живущее, что государство, созданное революцией, и государство, опрокинутое революцией, разделены друг от друга бездной»(?) Покровский, по-видимому, всерьез верил в то, что Советская Россия именно в силу диалектики полностью лишена всякого традиционного наследия. Немарксистская диалектика Устрялова оказалась намного ближе к истине, чем марксистская диалектика Покровского!
Устрялов не без остроумия ответил, что «диалектический процесс» интернациональной идеи... достиг уровня «антитезиса». «Чрезмерные увлечения интернационалистского максимализма только повлекут за собой болезненную гипертрофию
