Мариан Брандыс - Мария Валевская
Он засмеялся. Это меня возмутило. Его веселила новизна того, что он слышал, как он потом сам признался.
- Ты знаешь, если бы не твое такое чистое личико и не слезы, бившие фонтаном, я бы подумал, что я игрушка в руках кокетки.
Он задавал еще много вопросов о моем воспитании, образе жизни в деревне и тому подобном, о моем именин, полученном при крещении.
В два часа кто-то постучал в дверь.
- А, уже! - произнес он. - Итак, моя сладостная и слезоточивая голубка, осуши слезы, ступай отдохни и больше не бойся орла. У него нет для тебя никакой другой силы, только сила любви, жаждущая прежде всего твоего сердца. Кончится тем, что ты его полюбишь, так как он для тебя сделает все, слышишь?
Он помог мне закутаться в плащ и, подведя к двери, остановил меня; держась за дверную ручку, он сказал:
- Обещан мне, что вернешься сюда завтра, или я не дам тебе уйти отсюда. Я завладел тобой. Какое мне дело, что скажут люди. Ты для моего сердца самое драгоценное, страстно желанное завоевание.
Я пообещала. Знала ли я, что делаю?
Меля отвезли точно так же, как привезли; но я была уже спокойнее, так как питала надежду, хотя и химеричную, что приплыву на моей утлой лодке к берегу. Заснула я оглушенная эмоциями и трудами дня.
В девять мадам Ц. (Цпхоцкая) стояла у моего изголовья с большим свертком, который таинственно развернула, предварительно заперев дверь на ключ. В шкатулке красной кожи я увидела букет цветов с веточками лавра; к свертку было приложено запечатанное письмо.
- Прежде всего взгляните на это, - сказала она, достав из шкатулки чудесный букет из бриллиантов. - Какая вода! Какой огонь! С каким вкусом сделано! Это будет вам к лицу. - Она приложила ко мне драгоценность, а во мне вздымалось возмущение. Я вырвала у нее украшение, которым она восхищалась, и швырнула им об пол.
- Что вы делаете? - сказала она, удивленная взрывом моего гнева, которого никогда во мне не подозревала.
- Знайте же, - сказала я, - что я ненавижу эти драгоценности, Извольте их немедленно забрать. Умоляю вас. Если уж я соглашусь продаться, то совсем за другую цену, чем эти пустые стекляшки, которые я презираю.
- Дорогая подруга, вы, наверное, не в своем уме!
Чтобы я отнесла их назад? Да я не осмелюсь это сделать!
Я подниму их и уберу от вашего гнева. Но я забыла о письме.
"Мари, сладостная моя Мари, моя первая мысль о тебе, первое мое желание видеть тебя.
Ты вернешься, правда? Ты обещала. Если это не случится, орел полетит к тебе. Я увижу тебя за обедом; друг сказал мне это. Соизволь принять эти цветы; пусть они станут тайными узами между нами, соединяют нас скрытно в толпе, которая нас окружает. Когда я коснусь рукой сердца, ты будешь знать, что оно целиком занято тобой, и ты, чтобы ответить, коснешься твоих цветов. Люби меня, моя дорогая Мари, и пусть твоя рука никогда не отвергает эти цветы. Я."
- Ну и что? Как вы теперь будете выглядеть? Вот треснувшая брошь. Надо все же ее приколоть...
Храни меня Бог! Мой лоб не медный, и я никогда не буду гордиться позором, который вы зовете моим триумфом. Я могу появиться кающейся грешницей, но никак по трпумфаторшей.
Но нужно было что-то решить. Все голоса настроены на один лад. Притязания всех одинаковы. Моя семья заодно с тем, кто должен бы ясно провидеть, все разделяли одно и то же восхищение.
Я быстро оделась. Цветы приняты только к бальному платью. Это избавило меня от букета и от листьев зеленого лавра, хотя они были для меня символом надежды.
Мое появление в салоне мадам М. М. (Мостовская, Малаховская или Матушевич) вызвало сенсацию. Вокруг меня толпились. С любопытством разглядывали меня.
Большинство были мне незнакомы, и все же мне казалось, что все видят на моем челе следы вчерашней встречи.
Совершив требуемые обычаем формальности по отношению к хозяйке дома и дамам выше меня рангом, е. и. в.
обратил на меня внимание. Брови его вскинулись вверх.
Неудовольствие как будто виднелось во всех чертах лица.
Он смерил меня проницательным и пытливым взглядом, потом вдруг приблизился ко мне. Я чувствовала себя, как под пытками, опасаясь публичной сцены.
Чтобы избежать ее. я приложила в знак примирения руку на то место, где должен был находиться букет.
Я увидела, что это успокоило его. Его рука ответила на этот знак. Он затрепетал.
Когда садились за стол, он подозвал к себе Дюрока и что-то сказал ему на ухо.
Меня усадили, как в первый раз, и как только представилась возможность, мой сосед засыпал меня упреками.
- Я понимаю, - ответила я как можно тише, - что вы удивлены, приглядевшись ко мне; я не притронулась к шкатулке, она осталась в руках особы, которой вы ее вручили. Я никогда не приму подобных подарков. Господин маршал, расценивайте это как категорический ответ. Неужели я осмелилась бы явиться сюда, украшенная такими подарками? Скажите ему, что мою привязанность и живое восхищение не покупают дорогими подарками. Надежда на наше будущее, вот что нужно...
- И вы, сударыня, еще сомневаетесь? Неужели он не дал вам ее? Ведь несмотря на вашу несправедливость, он вамп очень захвачен. Я понимаю его взгляд. Посмотрите, он как будто принимает участие в общем разговоре, а его рука на сердце показывает, что отсутствие бриллиантового букета беспокоит его. Садясь за стол, он велел мне напомнить вам об обещании быть вечером. О, сударыня, не обманите, если вам очень важно, чтобы он сдержал свое обещание. Вы должны сознавать цену подобной победы, а тем временем, осмелюсь это сказать вам, я нахожу вас совсем иной, совершенно лишенной пламенного порыва, иной, чем в Блоне. А что меня еще больше удивляет, так это то, что он гораздо больше влюблен, чем когда-либо.
Успех, о котором мечтают все, завидовать которому будут все, этот успех достался вам. Устелите же цветами тернии его жизни, ибо у него их так много. На высокое положение люди смотрят с завистью...
Что я могу вам [Некоторые абзацы воспоминаний обращены прямо к лицу, для которого были предназначены, то есть к генералу Опосту Орнано, - Прим. автора.] сказать? Вторая встреча была окружена такими же предосторожностями, как и первая.
Он был какой-то оживленный, озабоченный, взгляд угрюмый. Помог мне снять плащ.
- Ах, пришли наконец-то. Я уже лишился надежды увидеть вас, - сказал он, помогая мне снять шляпу и усаживая в кресло. - Ну что ж, оправдывайтесь в тех прегрешениях, в коих я вас виню. Зачем было вызывать во мне чувство, которое вы не разделяли? Почему отказ распространился и на лавр? Почему вы это сделали? Я рассчитывал на столько приятных минут, а ты лишила меня их. Моя рука не покидала сердца, а твоя оставалась недвижной. Только один раз ты ответила на мой знак.
О Мари, ты не любишь меня, а я тебя люблю страстно.
Откуда это все?
Он гневно ударил себя в лоб. После минутной тишины, которой я не смела прерывать, он воскликнул:
- Вот она, истинная полька! Это только утверждает меня во мнении, которое я имел о вашем народе!
Я обрела речь и воскликнула:
- Помилосердствуйте, сир, скажите мне его!
- Хорошо, Мари, я считаю этот народ пылким и легкомысленным. Считаю, что поляки делают все, повинуясь фантазии, а не рассудку. Энтузиазм у них бурный, шумный, минутный, но они не умеют им управлять и преодолевать его. Не ваш ли это портрет, прекрасная полька?
Разве не примчалась ты, как безумная, рискуя, что тебя задавят, лишь бы увидеть меня, лишь бы меня разжечь? Мое сердце похитили эти взгляды, такие прочувствованные, эти слова, такие страстные... а потом ты исчезла. Я ищу тебя повсюду, не могу найти, а когда ты являешься, одной из последних, я нахожу в тебе только лед, тогда как я горю.
Послушай, Мари! Знай, что я всегда, сочтя что-либо невозможным или трудно достижимым, стремился к этому с еще большим жаром. Меня ничто не отвратит.
"Нельзя" - пришпоривает меня, и я иду вперед. Я привык к тому, что судьба всегда уступает моим желаниям, твое сопротивление меня покоряет, твоя красота ударяет в голову, хватает за сердце.
Я хочу, хорошо пойми это слово, я хочу тебя заставить полюбить меня. Мария, имя твоей родины возродится благодаря мне. Благодаря мне ее ядро еще существует.
Я сделаю больше того. Но помни, как эти часы, которые я держу и которые разбиваю на твоих глазах (и действительно часы полетели к моим ногам), точно так же исчезнет ее название и все твои надежды, если ты доведешь меня до отчаяния, отвергая мое сердце и отказывая мне в своем.
Обессиленная тревогой, я рухнула у его ног. Он был в состоянии невыразимого неистовства.
Опустим занавес перед сценой, которую я хотела бы вычеркнуть из жизни ценой своей крови.
Вы знаете, что это необычайный человек, это вулкан, охваченный честолюбивыми страстями, но его любовная страсть не менее бурная, хотя не столь продолжительная.
Тот, кто видел мир у своих ног, был у моих. Он осушал мои слезы, которые струились потоками.
Я не могла отступить. Оставалось идти вперед по этой каменистой стезе, которую проложила моя безумная экзальтация.
