Михаил Вострышев - Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860-1920-е годы
— Господа, нельзя ли потише? — обращается судья к вошедшим.
— Никак нельзя-с. Дело такого сорта у нас, — отвечал кто-то из них.
— Какое же у вас дело?
— Тещу изловили и на суд предаем.
В публике начинается всеобщий смех. Судья звонит и просит рассыльного удалить вошедших.
— Да что вы, господин судья. Мы всерьез пришли, по делу, а вы нас велите вывести.
— Если пришли по делу, то нужно вести себя прилично в камере.
— А если невозможно?
— Почему же так?
— Говорят вам: с тещей прибыли. Значит, рассудите нас поскорее, а то, чего доброго, опять все загогочем.
Судья, видя невозможность водворить порядок в камере, приступает к разбирательству этого странного дела.
По вызову сторон, к судейскому столу подходит молодой человек, оказавшийся потом Станиславом Привато, и следом за ним выплыла в сопровождении своего мужа Анна Духанова, дама уже почтенных лет.
— Кто же из вас на кого жалуется? — обратился судья к подошедшим.
— Я, господин судья, на свою тещу.
— Она вам теща?
— К сожалению, да. Имею несчастье быть ее зятем.
— Почему же «несчастье»?
— Ах, господин судья, по всему видно, что вы не женаты, а то бы не стали спрашивать об этой породе грызунов.
— Чем же она вас обидела?
— Да всем! Одно только название «теща» может отравить всякому жизнь при ее виде. А тут еще ежедневное брюзжание: ты не так с женой обходишься, ты не так живешь, да ты и не так ходишь. Ты, ты… И черт их побери, всех тещ на белом свете! — с отчаянием закончил Привато.
— Все-таки я не вижу причины вам жаловаться суду на Духанову.
— Да разве я жалуюсь на то, что она моя теща?
— Так на что же?
— Все на то же. На днях она перессорила меня с женой донельзя. Жена взъелась на меня и принялась, по примеру своей матушки, прописывать мне пилку. Глядел я на нее, глядел, да и не вытерпел. Говорю, должно быть, и ты, сударыня, в недалеком будущем будешь таким же сахаром, как твоя матушка. «А что ж, разве моя мать не человек?» Человек-то, говорю, человек, только не настоящий… И, Боже ты мой! После этого моя благоверная накинулась на меня, словно зверь какой… Эту историю услыхала теща. Началась такая катавасия, и сам шут не разберет. Обе в один голос принялись меня ругать самыми ядовитыми словами. Я и скажи им на это: «Цыц, борзые!» — «Ах, так мы борзые?!» После чего теща впилась в меня, словно какая пиявка. Оторвать хочу… Не тут-то было. Висит на мне, да и только. Вышел я из ее рук весь разрисованный до неузнаваемости. Да и то благодаря тестю. Он, прибежав на шум, ударил меня по голове чем-то тяжелым, благодаря чему я повалился на пол. Теща тоже полетела вместе со мною и при падении выпустила меня из рук. Я обрадовался этому случаю, вскочил, да и давай Бог ноги!.. Вот на что я жалуюсь.
— Не помириться ли вам? Вы люди свои, как-нибудь сочтетесь, — предложил судья.
— Ох, уж избавь меня, Боже, от новых тещиных счетов. У меня и так все болит от одного раза. Такие счеты того и гляди в гроб уложат.
В дело вмешивается сам Духанов.
— Станислав Балтазарович, ты вот что, друг мой любезный, бабу мою прости. А что касается твоего мнения о гробе, то брось это покуда из головы. Ведь я же живу с женой много лет, а гроб мне заказывать пока еще не приходилось.
Ввиду такого веского довода со стороны Духанова, Привато свою тещу простил.
Систематическое нищенство
У мирового судьи Мещанского участка господина Матерна в начале декабря 1891 года обвинялась за систематическое нищенство крестьянка Прасковья Михайлова.
По вызову к судейскому столу подошла еле передвигающая ноги старушка.
— Вы Прасковья Михайлова? — спрашивает судья.
— Я, батюшка, самая.
— Сколько вам лет от роду?
— Лет-то я уже и забыла. Небось, девятый десяток идет?
— Откуда мне знать, какой вам десяток идет. Вам лучше знать, сколько имеете лет.
— Куда мне помнить — из ума уже совсем выжила. Сосчитай лучше, родимый, сам.
— Как же я буду считать?
— Да начинай хошь со французского года. В те поры мне было десять лет.
— Значит, вам 89 лет?
— Стало быть, так. Я всю французскую войну как сейчас помню.
— Однако вы пожили, бабушка.
— Что ж поделаешь, сынок родимый. И не хочется, да живешь. Верно, так Богу угодно.
— Родные-то у вас кто-нибудь есть?
— Никого, касатик, нетути. Всех давным-давно схоронила.
— Вот вас, бабушка, обвиняют за прошение милостыни. Признаете себя виновной в этом или нет?
— Ах, что б им «прытко» стало. Ну чего я дурного сделала? Зачем меня судом судить, как разбойницу какую-то?
— Да милостыню вы просили у кого-нибудь?
— Как же не просить-то. Чем же я стану кормиться? Что добрые люди дадут, тем и дышу.
— Может быть, вы еще работать можете?
— Куды, касатик, работать. Старые ноги таскать и то стало невмоготу.
— А вы попросили бы кого-нибудь, чтобы вас пристроили в какое-нибудь богоугодное заведение.
— Чего просить-то… Тряпья старого никому не нужно. Умирать пора, а то не в меру зажилась.
Из оловянных глаз старушки закапали крупные слезы.
Мировой судья Михайлову оправдал. По прочтении приговора старушка низко-низко поклонилась судье и, еле передвигая ноги, поплелась к выходу.
Тяжелая ноша
Городовой Кожевников 8 июля 1892 года обратил внимание на проходившего по Тверской улице мальчика. Мальчик был невелик, а ношу имел на голове огромную. Он шел, шел и зашатался.
— Что с тобой? — обратился к нему городовой.
— Тяжело, дяденька, не могу донести говядины.
— Так брось ее и отдохни.
— Нельзя — хозяйская.
Кожевников освободил его от ноши и вместе с нею отправил мальчика во 2-й участок Тверской полицейской части.
При составлении протокола околоточный надзиратель спросил его о звании.
— Меня Мишкой зовут.
При дальнейшем объяснении задержанный оказался крестьянином Михайловым Серовым, служащим у купца Егора Яковлева Бабушкина. В этот день хозяин послал его с такой ношей из своей мясной лавки, находящейся на 3-й Тверской-Ямской улице, на Варварку. Количество имевшегося у него на голове мяса было 1 пуд и 28 фунтов (17,5 килограмма).
Привлеченный к ответственности купец Бабушкин всю вину бесчеловечного отношения с мальчиком пытался свалить на своего приказчика:
— Это он, а мы, по нашему купеческому положению, не можем таких делов делать.
Мировой суд Тверского участка взглянул на дело иначе и признал виновным самого Бабушкина. Приговором было установлено подвергнуть его наказанию в размере 10 рублей штрафа.
Фантазию испортил
Камера мирового судьи Мещанского участка Москвы в первых числах июля 1892 года.
— Адам Юрьевич! — вызывает судья.
К судейскому столу подходит довольно плотная фигура.
— Этоя-с!
— Фамилию имеете?
— То есть… Как бы вам сказать… Имеется она у меня. Только зачем она вам?
— Как зачем? В дело нужно занести.
— Нельзя бы без фамилии?
— Нет, нельзя.
— Ах ты господи! И за что вы предаете меня посмеянию?
— Какому же?
— Форменному. Ведь я прозываюсь Котом.
Публика смеется.
— Вот видите, ваше благородие, уже все смеются. Запретите, а не то я сбегу из суда.
Судья водворяет порядок и приступает к разбору дела.
— Вас обвиняет Алексей Васильев Ермолаев в нанесении ему побоев и оскорблении на словах. Признаете себя виновным или нет?
— Какая же с моей стороны вина, коли он сам меня бил, что твой художник по драке — англичанин. Небось, скула и сейчас от его кулака мозжит.
Ермолаев настаивает на обвинении и рассказывает, как было дело.
— Дело было вечером. Собралися ко мне гости. Понятно дело, выпили. О том о сем разговаривали. А потом все вдохновились. Песни так каждому в глотку сами и лезут. Хотели было гаркнуть хоровую, а этот вот Кот возьми и начни стучать в стену.
— Ну и что же?
— Ничего больше. Значит, фантазию всю мою испортил.
В свое оправдание Кот то же событие передал в следующем виде:
— Все, что они говорят, это неправда. Фантазия у них не испортилась, орали во всю глотку, что иерихонские трубы. Стены дрожали. Думаю себе: сократить их нужно. Взял, по совести говоря, да загромыхал к ним в стенку.
— Ну и что же было дальше? — спрашивает судья.
— Чему же быть? Известное дело, камедь и больше ничего.
— Какая же камедь?
— Самая обыкновенная. Как они разорались очинно сильно, я и постучись к ним в стенку, а они — ко мне. И пошла у нас музыка — просто стена трещала. Думаю себе: чего в стену напрасно бить?.. В зубы — и разговору конец! Вошел я к ним в комнату и говорю: пожалуйтека, соседушка, на пару слов. Не успел он глазом моргнуть, как я ему сделал под глазами форменное освещение. Ну уж за то и он меня не уважил. Избил — я те дам!
