Владимир Шигин - Господа офицеры и братцы матросы
…В Летнем саду Кронштадта и сегодня стоит этот скромный обелиск. Надпись на нем гласит: «Офицеры «Азова» любезному сослуживцу, бросившемуся с кормы корабля для спасения погибающего в волнах матроса и заплатившему жизнью за столь человеколюбивый поступок». Этот памятник поставлен мичману Домашенко.
Из письма лейтенанта Павла Нахимова Рейнеке: «Свежий ветер нас подхватил, сколько возможно пользуясь им, в пять дней долетели до мыса Сан-Винсента. Оставалось на одни сутки переходу до Гибралтара, уже начали мечтать, что скоро достигнем цели своих желаний, но, как нарочно, штили и противные ветры продержали нас очень долго, не впуская в Средиземное море. 24 августа прошли Гибралтар. С сего числа ветер все время нам не благоприятствовал, и все переходы наши были несчастливы…»
Корабельная жизнь текла своим чередом. Несмотря на погоду, настроение у всех было приподнятое. И если вечерами матросы лихо отплясывали камаринскую на баке, то офицеры в это же время с неменьшим воодушевлением распевали под гитару романсы в кают-компании.
За Гибралтарской скалой на мореплавателей обрушилась небывалая жара. И хотя палубы беспрерывно поливали забортной водой, смола из пазов все равно текла ручьями.
– А какой у нас в Устюге мороз, аж ухи заворачивает! – мечтательно вздыхал в тени паруса какой-то молоденький матросик. – Не то что тутошняя жарища, будь она неладна!
– А ты без толку не лайся, – одергивали его ветераны средиземноморских компаний. – Это еще цветочки, а вот как с пустынь Египетских дунет их сиротка, вот тогда уж точно ад будет!
Сироткой ветераны кампаний средиземноморских именовали знойный африканский сирокко, а вот насчет ада говорили правду сущую, ибо от «сиротки» добра ждать не приходилось!
Вскоре среди молодых матросов пополз слух, что от пекла и солнца можно почернеть до полного африканского обличил.
– Куды ж я ефиепом али арапом чернорожим к Матрене своей возвернуся! – не на шутку пугались они. – Меня ж не то что девка – мать родная не признает!
– Не журись, сердешные, – утешали их старики, в усы промеж себя посмеиваясь. – Мы вот уж третью гулянку сюды делаем, а арапами так и не сделались! Чернота тутошняя враз сходит.
– Слава-те хосподи, – крестились матросики обрадованно. – А то напугали добрых людей до конца жизни!
И снова дневниковые записи одного из участников плавания: «До 5-го сентября тихие и противные ветры и штили держали эскадру почти все на одном месте на высоте острова Сардинии. 5-го в полдень получили легкий попутный ветер, но 6-го опять штилевали, а 7-го перед рассветом задул попутный ровный ветер и к вечеру сильно засвежел, так что всю ночь мы держали по 11-ти узлов».
Порывистый и сильный зюйд-вест буквально рвал паруса. Суда сильно качало. Со шканцев флагманского «Азова» было хорошо видно, как они то по самые мачты зарывались в волне, то, наоборот, ею же подхваченные, взлетали ввысь на пенных гребнях. Эскадра держала курс на Палермо.
Очередной походный день уже клонился к вечеру, и свободные от вахты офицеры «Азова» коротали время в кают-компании.
Вот в углу за шахматным столиком пристроились мичманы Корнилов и Завойко. Вот гардемарин Володя Истомин, печально музицирующий что-то на порядком расстроенном рояле. Мичман Саша Домашенко, уютно устроившись на диване, читает какой-то толстый французский роман. За кормовым балконом стонет ветер, частый дождь барабанит в стекло.
– Еще пару суток, господа, и погуляем по прошпек-там палермским! – поднял голову от шахмат рассудительный Володя Корнилов. – Кто как мыслит проводить время на берегу?
– Я на рынок сразу загляну! – подал голос гардемарин Истомин. – Непременно хочется фруктов здешних отведать, да и домашним подарки сделать надобно!
– А я в оперу! – оторвался от книги Домашенко. – Давно мечтал послушать настоящих итальянских теноров!
В дверь прошел только что сменившийся с вахты Павел Нахимов. Поеживаясь, кинул на вешалку мокрую от дождя фуражку.
– Начали лавировать на правый галс, – сообщил скороговоркой присутствующим. – А погода пропасть!
К лейтенанту подбежал расторопный вестовой, поставил стакан «адвоката» – горячего крепко заваренного чая. Присев за стол и помешивая ложкой сахар, Нахимов уже заинтересованно посматривал на развитие шахматной дуэли Корнилова с Завойко.
Внезапно за окном кают-компании раздался чей-то громкий и короткий вскрик. Офицеры повскакивали с мест.
– Матрос с мачты сорвался! – крикнул на ходу Нахимов, устремляясь к выходу.
Домашенко отбросил в сторону книгу. Вскочил. Какое-то мгновение он стоял неподвижно, затем же решительно бросился к окну. Рывком распахнул ставни и без раздумий кинулся за борт в круговерть волн и пены.
– Саша! Опомнись! Это же безумие! – кричали ему вслед, но было уже поздно.
Вдогонку прыгнувшему в море мичману швырнули первое, что попало под руки – стул. Вслед за стулом и какой-то пустой бочонок.
Домашенко тем временем подплыл к барахтавшемуся в воде матросу. Тот, нелепо размахивая руками, уже начинал захлебываться.
– Держись за меня! – крикнул мичман. – Продержимся!
На шканцах «Азова» уже немногословно и деловито распоряжался Лазарев. – Скорее! Может, еще успеем! – подгонял он карабкавшихся по вантам матросов. Вывалившись из общего строя, «Азов» резко положил руль вправо и, отчаянно кренясь, лег на развороте. На фалах его трепетали флаги «Человек за бортом».
Маневр Лазарева был рассчитан ювелирно точно: он не только вернул корабль в точку падения людей, но и постарался, одновременно, прикрыть их корпусом от волн и ветра. Шлюпку сбрасывали буквально на ходу. По концам с разбегу бросились в нее гребцы, последним спрыгнул Нахимов. Именно ему было доверено спасение товарища. Один раз в своей жизни в подобный шторм Нахимов уже рисковал своей жизнью, спасая матроса, то было еще на «Крейсере» в кругосветном плавании. Тогда к матросу не поспели, но, может, повезет на этот раз…
– Осторожней, Павел! – кричит ему, свесившийся за борт Лазарев. – Заходи с наветра!
– Знаю! – машет рукой Нахимов. – На весла! Навались!
Зарываясь в разводьях пены, то появляясь, то исчезая среди волн, шлюпка устремляется к погибающим.
– Два-а-а! Раз! Два-а-а! Раз! – хрипло кричит гребцам лейтенант сжимая рукой румпель руля.
Нахимов тревожно вглядывается вдаль: не мелькнут ли среди волн головы мичмана и матроса?
– Вижу! Вижу! Вот они! – внезапно кричит впередсмотрящий. – Господин лейтенант, берите левее!
Теперь едва держащихся на воде людей видит и сам Нахимов.
– Поднажмите, братцы! – обращается он к гребцам. – Еще чуть-чуть осталось!
Но матросов и не надо подгонять. Они и так из последних сил рвут на себя весла. Внезапно шлюпка со всего маху врезается в набежавшую волну. Ее отшвыривает в сторону, но твердая рука рулевого снова и снова направляет ее к намеченной цели.
Вот уже до Домашенко с матросом рукой подать. Видно, как мичман пытается поддержать на плаву обессиленного товарища. Домашенко что-то кричит, но ветер уносит его слова и ничего не слышно. Все ближе шлюпка! Вот-вот люди будут спасены!
Но судьба распорядилась иначе. Когда до мичмана с матросом оставалось каких-нибудь пять-шесть саженей, очередная волна накрыла несчастных с головой. Больше их уже не видели…
Более часа кружила на месте гибели товарищей шлюпка. До боли в глазах вглядывались, а вдруг где вынырнут? Но тщетно: море редко выпускает своих жертв обратно…
Согнувшись под ветром, беззвучно плакал в бессилии Павел Нахимов, слез своих не стесняясь. Да и трудно было отличить их в такую пропасть от штормовых брызг.
Благородный подвиг Домашенко потряс всю эскадру. Поднимая поминальный стакан, контр-адмирал Гейден сказал:
– Старик Сенявин был бы счастлив этим подвигом! Вот уж воистину Домашенко отдал жизнь за други своя! пусть же будет ему пухом дно морское!
Друзья «азовцы» переживали гибель товарища особенно тяжело. В тот день, запершись в каюте, лейтенант Нахимов писал в далекий Архангельск Рейнеке о смерти их общего сотоварища: «О, любезный друг, какой великолепный поступок! Какая готовность жертвовать собой для пользы ближнего! Жаль, очень жаль, ежели этот поступок не будет помещен в историю нашего флота…»
Забегая вперед, можно сказать, что «азовцы» так и не забыли подвиг своего товарища. Едва позади остались последние мили средиземноморского похода и корабли бросили свои якоря в кронштадтский грунт, офицеры «Азова» немедленно собрали деньги на памятник Домашенко. Решение кают-компании «Азова» о сооружении памятника одобрил и Николай I, сам приславший для этой цели некоторую сумму. Тогда же распорядился он и о назначении «приличествующей пенсии» матери и сестре Александра Александровича Домашенко.
А вскоре в Летнем саду Кронштадта был открыт и скромный обелиск. Надпись на нем гласила: «Офицеры «Азова» любезному сослуживцу, бросившемуся с кормы корабля для спасения погибающего в волнах матроса и заплатившему жизнью за столь человеколюбивый поступок».
