Питер Акройд - Лондон: биография
Так или иначе, поношенная, а то и рваная одежда большинства уличных торговцев отчетливо указывала на нужду. Многие из них были хромы и увечны, и, как заметил Шон Шесгрин, редактор «Уличных криков города Лондона, запечатленных с натуры» Марцеллуса Ларона, «если здесь есть преобладающее выражение лица, то это выражение измученности и меланхолии». Портреты, выполненные Лароном, отчетливо индивидуальны, здесь нет «типов» и категорий, и его искусство позволяет нам разглядеть черты личных судеб и обстоятельств. Неповторимые лица и фигуры, награвированные им в 1680-е годы, молчаливо представительствуют за многие поколения торговцев, оглашавших криками городские улицы.
Когда бедный торговец умирал — или передавал свое скудное «дело» кому-то другому, — мелодия его криков подхватывалась точно эхом. Безусловно, справедливо писал в 1711 году Аддисон: «Люди узнают, какой товар продается, скорее по мотиву, чем по словам». Слова зачастую были плохо слышны издалека, да и произносились не слишком отчетливо; мастера, ремонтировавшего старые стулья, узнавали по низким, заунывным звукам, тогда как продавец битого стекла издавал резкие, жалобные вскрики, вполне соответствовавшие его товару. Впрочем, мотив порой становился источником путаницы. Продавец креветок мог использовать те же интонации, что и торговец водяным крессом, а картофель продавался под ту же «музыку», что и вишни.
На протяжении лет — или, скорее, веков — в говоре торговцев неуклонно шло усечение или сокращение слов. «Will you buy any milk today, mistress» («Вы купите сегодня молока, госпожа?») превратилось в «Milkmaids below» («Молочницы внизу»), затем в «Milkbelow» («Молоко внизу»), затем в «Милк-оу» и, наконец, в «Мьоу» или «Мии-оу». «Старая одежда» — «Old clothes» («Олд клоуз») — превратилась в «О-кло». «Соленый хек» сделался «бедным Джеком», после чего возглас «Бедный Джон» взяли на вооружение разносчики сушеной трески. Трубочисты кричали: «Уи-ип» или «И-ип» (от «sweep» — «прочищаю»). Пирс Иган, автор книги «Лондонская жизнь», вспоминает «торговца, в чьем крике я всякий раз мог расслышать только „happy happy happy now“ — „счастлив, счастлив, счастлив теперь“».
Чем больше и шумнее становился Лондон, тем громче делались крики — и, вероятно, тем отчаянней и истеричней. На расстоянии полумили они превращались в низкий, ровный, неумолкающий рев, похожий на шум водопада; это была настоящая Ниагара голосов. В центре города, однако, они воспринимались как грандиозная сумятица звуков. Для иностранцев Лондон был «обезумевшим городом»; Сэмюэл Джонсон заметил: «Первым, что привлекает внимание вновь прибывшего, обычно становится многоголосие выкриков, ошеломляющее его на улице». Ошеломить, ошеломляюще — поистине лондонские слова. Как сказал один уличный продавец гравюр, державший товар в перевернутом зонтике, «они ошеломляются и покупают не глядя».
К возгласам уличных торговцев добавлялись крики «глашатаев» — например, такие: «Если кто сообщит что-либо о пропавшей серой кобыле с длинной гривой и коротким хвостом…» Лавочники Чипсайда, Патерностер-роу, Истчипа и сотни других мест беспрерывно кричали: «В чем у вас нужда?.. Купите у меня…» Женские голоса, выводившие: «Здесь „Лондон газетт“!», впоследствии сменились возгласами газетчика-подростка: «Газе-е-ты! Любые утренние на выбор». Рожок холостильщика хряков раздавался одновременно с колокольчиком мусорщика, «звоном медного чайника или сковородки» и многозвучным, нескончаемым шумом лондонского транспорта.
Ныне уличные рынки по-прежнему полны болтовни и зазывной скороговорки; мелодичных выкриков, однако, почти нет, хотя и в XXI веке все еще можно услышать колокольчик торговца горячей сдобой и оладьями или рожок точильщика, увидеть пони и рессорную двуколку сборщика металлолома или старьевщика. Подают голоса человек с тачкой, где находятся «креветки-улитки живы-ы-е», продавец лаванды и чернокожий торговец сельдереем и водяным крессом.
В прошлом в городскую многоголосицу вносили лепту также исполнители песенок-баллад, уличные фокусники, бродячие певцы, продавцы альманахов и «летучие торговцы» печатной продукцией, которые могли приземлиться на любом углу и продавать листы с популярными песенками или смачными рассказами об убийствах.
Возможно, старейшей разновидностью такого товара был бродсайд — лист, у которого одна сторона была чистая, а другая содержала текущие новости или городские сенсации. С первых лет XVII века это был язык, которым говорила улица: «Сэр Уолтер Рэли — его сокрушения!.. Диковинная весть из Суссекса… Не мать, а настоящее чудовище…» Помимо этих «последних известий» на бродсайдах можно было прочесть баллады такого, например, содержания: «Тоска девицы по другу постельному, или Не могу и не буду больше спать я одна… Утешительный ответ мужчины на жалобы девицы… За поцелуй она готова дать полфунта». Это были песни, которые пелись на улицах и в напечатанном виде клеились на стены. Продавцы листов не ожидали вознаграждения за свои голоса — пением они собирали толпу и затем сбывали товар по полпенса за лист. Разумеется, особой популярностью пользовались «предсмертные речи» приговоренных к повешению, продававшиеся в самый момент казни «летучими горлодерами», которые назывались еще «ловцами смерти». В городе, жившем слухами, сенсациями и внезапными переменами в общем настроении, выкрикивание новостей и пение популярных песенок были наилучшими средствами коммуникации. Политичный Джон Драйден не мог тягаться с политической песенкой «Лиллибуллеро»[34], которая обошла его во всех отношениях; другой стихотворец написал по этому поводу: «Ты, Драйден, остроумничай, но в меру. / Одна лишь ныне песня — „Леро, леро“». Песни, подобно лозунгам и крылатым фразам, овладевали улицей на дни или на недели, после чего начисто забывались.
Новые песни за компанию с какой-нибудь старой балладой могли войти в «длинную песню» из нескольких стихотворных произведений, напечатанных одно под другим на бумажной полосе. Они могли также попасть в руки «расклейщика», который развешивал сотни и сотни листов с текстами баллад на железных рейках или налеплял их на глухие стены. В 1830-е годы, пока облик Оксфорд-стрит не изменило появление магазинов и витрин, на южной стороне этой улицы для расклейки песен использовалось примерно 800 ярдов стен.
Несмотря на обилие баллад, некоторые из них оставались популярными долгие годы. Особенной любовью лондонского простонародья пользовались «Малыш Уилли и его Дина», «Билли Барлоу» и «Дочь крысолова», которая «цвела как роза, / А голос был слышен от Парламент-стрит / До самого Чаринг-кросса». Она была символом всех тех бродячих уличных певцов и певиц, чья жизнь часто была столь же горька и трагична, как баллады, которые они пели. Они выступали большей частью по вечерам, порой под аккомпанемент флейты или надтреснутой гитары, и стояли на каждом углу от Стрэнда до Уайтчепела. Чарлз Диккенс припомнил свою встречу с одной такой «бродячей певицей» у Аппер-Марш на южной стороне Темзы: «Пение! Многие ли, проходя мимо этих несчастных, задумываются над тем, каких усилий, какой душевной муки стоит им даже попытка запеть?»[35]
Помимо исполнителей баллад на улицах Лондона голосили «горлодеры-бегуны», криком сообщавшие романтические и трагические вести на злобу дня. Генри Мейхью в свойственном ему лаконичном стиле пишет о них так: «Двое, трое или четверо образуют „компанию“, или „команду“ (в ходу у них оба эти слова). Все они единодушно заявляют, что чем больший шум удается поднять, тем выше шансы на хорошую выручку». Нередко они становились на одной улице поодаль друг от друга и делали вид, что борются за внимание прохожих. Целью было подогреть интерес горожан к тому или иному только что произошедшему событию, будь то преступление, романтический побег из дома или казнь. Главное средство — произвести побольше шума.
Крик и суета, конечно же, были куда важнее, чем «правда», если этот товар вообще водился на улицах Лондона, и «горлодер» зачастую угощал слушателей «кукареканьем», то есть, вежливо говоря, красочными байками, которые в напечатанном виде затем расхватывались по дешевке как горячие пирожки. Враля-крикуна называли соответственно «петухом», и он иногда рекламировал свой фальшивый товар с помощью водруженной на шест яркой картинки, где нередко главенствовали кроваво-огненные лондонские мотивы.
Осмеивать эти плоды народного творчества было бы несправедливо. Джошуа Рейнолдс признавался, что позаимствовал один изобразительный мотив из картинки, которую увидел наклеенной на стену; Вальтер Скотг изучал уличную литературу, песни и дешевые издания баллад и сказок, поскольку его интерес к народным преданиям и истории находил в них пищу. Здесь важно еще раз подчеркнуть, что вкусы кокни могли вторгаться и вносить оживляющее начало в более «рафинированные» культурные течения.
