История сионизма - Уолтер Лакер
В феврале 1902 года султан (которого Герцль в частной переписке обозначал условным именем «Кон») вновь пригласил его в столицу Турции. Он выразил сожаление, что их беседа до сих пор не принесла практических результатов. Герцль сделал несколько публичных дружественных заявлений — и этим все окончилось. Султан был готов открыть свою империю для еврейских эмигрантов при условии, что они станут османскими подданными и будут расселяться во всех провинциях, кроме Палестины. Султан предложил, чтобы Герцль в ответ создал синдикат для консолидации общественных долгов Турции и взял концессию на разработку всех турецких рудников. Это была долгожданная хартия, но поскольку она не включала Палестину и ограничивала иммиграцию, то была неприемлема. Когда Герцль стал настаивать на Палестине, его турецкий собеседник объяснил, что султан не может согласиться на поддержку проекта, который окажется непопулярным среди его подданных. «Кон», как писал Герцль в письме к Вамбери, предложил слишком мало и потребовал слишком много.
Однако переговоры продолжались. В июле 1902 года Герцля вновь вызвали в Константинополь. И опять старая, уже знакомая картина: «Грязь, пыль, шум, красные фески, синие волны»; турки, хватающие бакшиш у дворцового входа, приветствовали Герцля знакомой ухмылкой. Герцль предложил включить область Хайфы в договор о колонизации Месопотамии, который ему предложили несколько месяцев назад, намекая, что это принесет Турции международную выгоду. Он заявлял, что потенциальные еврейские иммигранты не представляют никакой опасности и не вызовут ни малейшего беспокойства. Напротив, это — спокойные, трудолюбивые и лояльные люди, которых «связывают с мумульманами расовое сходство и близость религий»[80].
Но все было бесполезно. В своем дневнике Герцль сравнил турецких сановников с морской пеной. Их намерения только внешне выглядели серьезными. Он писал, что навсегда останется другом Турции и ее проеврейского султана, но еврейский народ, живущий в Восточной Европе, настолько несчастен, что больше ждать не может. Он должен просить Англию, контакт с которой уже был налажен, о создании еврейской колонии в Африке.
Это означало конец всех прежних целей и намерений, конец целой главы в сионистской дипломатии. Но даже после этого Герцль не отчаялся. В Константинополе привыкли смотреть на него как на человека, заинтересованного в вилайете[81] Бейрута. Возможно, однажды, когда придет крайняя нужда, они пошлют за ним и выполнят все, что он потребует. Но это — надежды далекого будущего. В очередной раз возвратившись из Турции с пустыми руками, Герцль понял, что необходимо сконцентрировать все дальнейшие усилия на Лондоне — возможно, с некоторыми маневрами в Риме и Берлине.
Переговоры в Константинополе многому научили Герцля, но цена этого опыта была высока. «Итак, я здесь, я снова спасся из логова убийц, из этой разбойничьей страны», — писал он после последнего визита. Его часами заставляли потеть в приемных, тратить деньги на бесконечные взятки и «умирать от скуки, выслушивая детский лепет разных министров». Он был вынужден, громко выражая восхищение, есть «отвратительные варварские блюда». Он должен был восхвалять возвышенную мудрость султана и особо выражать свою неизменную преданность в бесчисленных посланиях, что ни к чему не привело. Хуже того, ему приходилось постоянно намекать, что он может оказать помощь султану в его борьбе с врагами, что понималось как предложение сделать «Новую свободную прессу» рупором турецкой пропаганды. Но редакторы газеты не собирались содействовать этому, да и сам Герцль не имел ни малейшего намерения стать продажным журналистом (хотя, несмотря на всю его гордость и независимость, его позиция по некоторым вопросам не была столь уж безупречной; он с готовностью использовал свое влияние, чтобы преуменьшить в глазах мировой общественности значение геноцида армян, что вызывало гнев у некоторых его соратников, в том числе у Бернарда Лазара).
Герцль со своим беспокойным и изобретательным умом постоянно делал предложения и давал советы султану, чтобы снискать его расположение и убедить, что сионистское движение может оказать ему большую помощь. Это тяготило Герцля и даже ставило его в унизительное положение, но каким еще способом он мог достичь намеченной цели? Например, в мае 1902 года он предложил основать Еврейский университет в Иерусалиме. Чтобы султану понравилась эта идея, Герцль объяснил, что подобное предприятие будет чрезвычайно полезным для Оттоманской империи. Оно искоренит всякий «нездоровый дух»: туркам не придется больше посылать свою молодежь для получения высшего образования за границу, где она заражается опасными революционными идеями.
Герцль заставлял себя приспосабливаться к византийской атмосфере, к лживости и двуличию, господствовашим в Йылдызском султанском дворце. Его дневник полон эпизодов, в которых отразилось его отвращение к тем людям, с которыми ему приходилось общаться. Он то и дело увлекался планами и предложениями, не отдавая себе отчета в том, к чему это могло привести. К счастью для него и для истории, эти идеи не были осуществлены. О сокровенных планах Герцля знала лишь небольшая часть его сподвижников, но даже среди них они возбуждали глубокое недоверие. В чем же была суть всей его скрытой дипломатии? Не подвергала ли она большой опасности сионистское движение? В этом отношении Герцль был неразборчив в средствах. Он был твердо убежден (как сам говорил своим ближайшим соратникам), что просто не существовало другого способа, посредством которого небольшая, нуждающаяся в средствах группа интеллигенции при отсутствии любой политической или военной поддержки могла бы достичь своих целей. Такая позиция соответствовала его взглядам на проблемы пропаганды и связей с общественностью. В самом начале сионистской деятельности Герцля один из его друзей выразил сомнение по поводу того, мудро ли и полезно ли для дела поднимать такой шум. Герцль гневно ответил: «Все всегда шумели». Вся мировая история — не что
