Василий Гладков - Десант на Эльтиген
— Как у него рука-то?
— Он уже почти свободно владеет ею. Прошлой ночью сбросили почту. Ему пришло первое письмо с Черниговщины, от брата Ивана. Он там партизанил. Вся рота коллективно письмо читала… Они, товарищ полковник, невозможное сделают. Без выстрела пойдут. На ножи немцев возьмут!..
Отданы все распоряжения на 6 декабря. Офицеры разошлись по частям. Я остался один в капонире.
Еще и еще раз перечитывал последнюю радиограмму командующего."…Уверен, бойцы, сержанты и офицеры выполнят свой долг до конца". Мучительно подумал, мысленно обращаясь к командарму: "Видимо, вам, Иван Ефимович, нелегко было писать эти слова. Вы уже переживали подобное под Одессой, а затем под Севастополем, знаете, как тяжело оставлять землю, омытую кровью боевых друзей… Нас разделяет сорок километров, но я сейчас чувствую биение вашего сердца, товарищ командарм! Понимаю, какую испытываете нравственную тяжесть от того, что люди ждут помощи, а вы не в силах ее дать. Мы уйдем из Эльтигена. Но Эльтиген все равно будет наш! Не долго фашистам осталось зверствовать в Крыму. Они обречены. Эльтиген будет свободным. Но жалко прекрасных людей, которые отдавали все, чтобы удержать завоеванный кровью плацдарм. А те товарищи, кто завтра не сможет с нами вырваться?.."
Голова, как налитая свинцом, опустилась на руки. В такой позе уснул. Видел сон: стою, весь охваченный пламенем, но одежда на мне не горит. Разбудил отчаянной силы взрыв. Воздушная волна, хлынув через амбразуру, сбросила на пол телефонный аппарат. Виниченко доложил: недалеко от КП разорвалась морская торпеда.
Опять полезли в голову мысли о людях. Как сохранить в течение дня боеспособность подразделений, чтобы хватило сил для прорыва?
Зуммерит телефон. Доклад: прямое попадание снаряда в подвал, где находились 40 тяжелораненых. Все погибли вместе с дежурным врачом.
Вызвал начальника санитарной службы Чернова и попросил сосредоточить в наиболее надежном укрытии всех тяжелораненых, снабдить медикаментами и питанием, оставить при них необходимое количество сестер. Тех же, кто может передвигаться, к вечеру сосредоточить в районе КП дивизии.
До рассвета оставалось два часа. Вернулась дивизионная разведка, действовавшая совместно с моряками. Командир разведвзвода лейтенант Живков, весь облепленный грязью и тиной, докладывал, что его люди проползли все болото, вышли к озеру и пересекли его в восточной части. Воды там нет, но почва вязкая, местами попадаются топи. В общем же, заключил лейтенант, пройти вполне возможно.
Позвонил Ковешников. Торжествующим голосом сообщил, что разведка полка достала-таки пленного. Вскоре он был допрошен. Это оказался солдат 14-го пулеметного батальона 6-й румынской дивизии. Батальон имел задачей оборонять район от Чурбашского озера до отметки "+6". В атаках не участвовал, значит, у него хорошо организована система огня. В лоб на его позиции идти нельзя.
Когда план прорыва созрел во всех деталях, я вызвал Полура, Модина, Ковешникова и Белякова. Офицеры склонились над картой.
— Прорыв осуществляем на левом фланге румынского батальона, затем пересекаем Чурбашское озеро в восточной части и далее по берегу к Красной Горке, через Солдатскую слободку выйдем на Митридат. После прорыва вперед выдвигаются рота разведчиков во главе с Полуром и саперы во главе с Модиным для разведки маршрута движения и проделывания проходов в препятствиях.
Затем мы по карте и имеющимся описаниям изучили, что представляют собой вражеские укрепления на горе Митридат. Четыре ее последовательно понижавшиеся к морю вершины были укреплены неравномерно. Наименее укрепленной оказалась самая высокая вершина, стоявшая в глубине. Немцы просто не предполагали, что ее будут атаковать с тыла.
— Прошу всесторонне подготовить людей. Знаю вас как боевых офицеров. Надеюсь на вас и доверяю вам! — Этими словами закрыл я наше небольшое совещание.
Ночью летчицы опять сбрасывали нам боеприпасы, медикаменты и продовольствие. По морю прорвался один катер, доставив 15 тонн боеприпасов. Не 65 тонн, как указывалось в шифровке, а только 15. Остальные до нас не дошли. Частям поэтому были даны указания — экономно расходовать патроны и особенно ручные гранаты. Они будут нужны в наступлении!
Приняв раненых, катер отвалил. Через несколько минут его силуэт растаял в глубине пролива. Немного полегчало на сердце. Еще несколько десятков людей спасены.
Фашистские агитаторы не умолкали в течение всей ночи на 6 декабря. Они беспрерывно, до хрипоты кричали по радио, что настали последние часы нашего десанта.
То голос звучал угрожающе: "У вас нет выхода! Сроку вам даем до восьми утра!.." То вдруг начинал умолять: "Подумайте! Опомнитесь! Неужели вам жизнь не дорога?.."
К семи часам утра вернулись офицеры штаба дивизии, которые проверяли, как полки подготовились к отражению новых атак на плацдарм. Их доклады были не совсем утешительными: в некоторых ротах оставалось по 15—20 человек. Позиции подготовлены, огонь организован, боеприпасы розданы. Солдаты готовы драться до последней капли крови, но прямо спрашивают, что же думает начальство? Пришел Копылов. Он тоже был в полках. Сообщил, что немцы буквально засыпали листовками всю "Огненную землю". В листовках та же трепотня о "жизни и свободе", что и по радио. Большинство солдат относятся к ним с презрением. Однако к некоторым в душу вкрадывается сомнение: говорят, что, видно, всем нам здесь погибать.
Помню, я тогда сказал докладывавшим товарищам, что люди, высказывающие недовольство, по-своему правы.
— Нам нужно скорее менять обстановку — и тогда будет все хорошо!
Недовольство у защитников "Огненной земли" — это не паника, а свидетельство созревшей потребности в активных действиях, лишнее доказательство возможности прорыва и выхода на Митридат. А там у немцев все артиллерийское управление. Мы его захватим, лишим противника связи, нагоним на него панику. Этим мы поможем основным силам, армии, сражающимся севернее Керчи.
Больше всего меня мучила мысль, хватит ли у десантников физических сил для двадцатикилометрового форсированного марша. Ведь все были очень усталые и голодные. Майор Кащенко получил приказание тщательно распределить только что сброшенные с самолетов продукты и как следует накормить людей перед прорывом. — А теперь, товарищи, час отдыха, — сказал я. — Большего нам немцы не отпустят…
Подойдя к амбразуре, я отодвинул прикрывавший ее стальной лист, чтобы глотнуть освежающего морского воздуха. На берегу, в предрассветной мгле, смутно вырисовывалась группа людей. Я взял у Копылова бинокль и попытался разглядеть. Но видно было плохо. Что-то там происходило. Мы быстро спустились к морю.
По черным бушлатам узнали морскую пехоту. В центре небольшой группы высокий моряк. Донесся его хриплый голос: "Поклянемся, товарищи, без пощады уничтожать проклятых фашистов! Отомстим за эту оборванную прекрасную жизнь!.." Руки с автоматами взметнулись к небу. Высокий моряк, нагнувшись ко мне, сказал: "Галю нашу убило. Галю хороним, товарищ полковник". Я снял шапку и стал рядом с ним.
На берегу шумящего моря, вблизи родной стихии, отдавал последнюю почесть своей героине, своей любимице морской батальон. Герой Советского Союза Галина Петрова погибла от осколка авиабомбы. Еще одна чистая жизнь оборвалась на самом взлете…
Но нет, не оборвалась она бесследно, читатель! С карточки, стоящей на моем письменном столе, глядит на меня прекрасное юношеское лицо.
"…На днях получили фотокарточку от сына Вашей соратницы Галинки — Кости, который в настоящее время учится в Киевском суворовском офицерском училище, — пишет мать Гали Антонина Никитична Петрова. — Вот какой большой у нее сын! До 1951 года он рос у нас, а потом поступил в училище, скоро кончает, мечтает о Высшем военно-морском инженерном… Время прошло, а как будто так недавно все это было, когда Галинка закончила десятилетку, поехала в Николаев, поступила в институт, вышла замуж. А там — сорок первый год. Война — и все надежды рухнули. Мужа ее, Железнова, на фронте убило в сорок втором году. И осталась до конца моей жизни только материнская скорбь по такой чудесной, жизнерадостной и изумительно способной девчурке, какой была наша дочь Галинка, да надежды на ее сына — Костю. Посылаю Вам фото…"
Смотрю я на лицо юноши. Как много в нем от матери: гордая посадка головы, высокий чистый лоб, огромные глаза смотрят задумчиво и спокойно. Комсомольский значок на груди, а на плечах погоны суворовца. Старый солдат, я гляжу на портрет с вопросом: готов ли ты, юноша, принять эстафету великого подвига? И слышится мне целый хор юношеских голосов: "Готовы в любой момент отстоять Родину!" В хоре этом различаю и звонкий ответ юного суворовца Кости, и голос сына другого Героя — сына майора Клинковского — Леонида, он окончил десятилетку и стал трактористом. И громкие слова сыновей старого казака Ефименко, стоящих ныне на страже социалистических рубежей, тоже вплетаются в общий согласный ответ…
