Анатолий Левандовский - Потомок Микеланджело
Одновременно схватили Бланше, Жакмена, Рикора, Бодемана, Флорана Гийо и других.
— Делу конец, — радостно сообщил префект своему начальнику. — Теперь с заговором все ясно.
— Мне лично ничего не ясно, — сухо ответил Фуше. — Пока лишь одни предположения…
Поведение главы министерства озадачивало ретивого Дюбуа.
Поскольку в документах Сервана фигурировало имя Антонелля, префект обратился к Фуше с просьбой о санкции на арест. Но министр отказал. Вместо этого он предложил допросить вдову Гракха Бабефа и произвести у нее тщательный обыск. Разумеется, обыск оказался безрезультатным. Ничего не дал и допрос несчастной женщины. Из попытки Дюбуа притянуть к заговору Эмиля Бабефа, старшего сына покойного трибуна, также ничего не вышло: Эмиль, путешествующий за границей по делам книготорговой фирмы, имел полное алиби.
Дюбуа был взбешен.
Встретив члена Государственного совета Паскье, он сказал:
— Мне кажется, у шефа притупился нюх. Или же, — он замялся, — господин герцог Отрантский играет в какую-то только ему одному понятную игру.
— Что вы имеете в виду? — поинтересовался Паскье.
— А то, что он не замечает лежащего под носом и ищет то, что невозможно найти.
— Ну, ну, — проворчал Паскье. — Советую быть поосторожнее.
Он не добавил, что сам только что отправил тайный рапорт Наполеону, жалуясь на нерадивость министра полиции.
11
Наиболее лакомой добычей для департамента господина Фуше был Ригоме Базен. И не только потому, что у него на квартире было обнаружено огнестрельное оружие и множество ценных для следствия бумаг. Нет, сама фигура революционного публициста давно уже занимала полицию. История с конспиративным журналом достаточно высветлила его роль среди филадельфов. Теперь Дюбуа и Паскье рассчитывали, что допросы Базена дадут исчерпывающие материалы для подведения итогов всему делу.
Но тут они жестоко просчитались.
В отличие от Демайо, Базен не пошел по пути голого отрицания. И поначалу Дюбуа даже казалось, что цель почти достигнута. Но это было обманчивое впечатление. Базен говорил много и охотно, говорил обо всем на свете, но только не то, что от него хотели услышать.
Он пространно рассказывал о своей публицистической деятельности, о планах, целях и задачах «Философских писем» как чисто научного органа, о том, как проходила подписка, какие благодарственные отзывы он получал и как журнал окончил существование. Он даже заявил, что прекрасно знает, из-за какой статьи журнал был запрещен.
«Вот тут-то я тебя и поймал», — подумал Дюбуа.
— Из-за какой же? — словно между прочим спросил он.
— Конечно же из-за «Диалога между Константином и сенатором Максимом», — с готовностью ответил Базен.
— А кто вам дал эту статью? — еще более невинным тоном спросил префект.
— Вот этого-то я вам и не скажу, — спокойно отрезал подследственный.
И так проходили все допросы. Подробно рассуждая на общие темы и без принуждения «открывая» то, что и так всем было известно, Базен замыкался сразу же, как только речь заходила о чем-то важном и сокровенном.
Когда его прижали с филадельфами, он признал, что такая организация существует, но роль ее ограничивается чистой филантропией: братья помогают друг другу, оказывают взаимную материальную и моральную поддержку, собираются для обсуждения нравственных принципов и идей…
Дюбуа заметил, что его считают главой филадельфов, правда ли это?
Базен пожал плечами.
— Какая чепуха… Я все время занимался лишь тем, что старался найти работу и средства к существованию несчастным гонимым…
Он даже осмелился давать наставления правительству:
— Испанские дела вызвали всеобщее возмущение, которое еще больше возросло из-за повышения цен на колониальные товары… Если бы глава государства следовал либеральной системе, которую он вначале взял под свою защиту, все было бы иначе…
Допросы продолжались почти непрерывно в течение всей второй половины июня. Когда же истомленный Дюбуа 3 июля наконец решил их прекратить, Базен издевательским тоном подвел итог:
— Полагаю, господа, что все сообщенное мною не привело вас к новым открытиям…
Узнав об этой дерзости, Фуше рассмеялся.
— А ведь он абсолютно прав, — заметил министр. — Ничего нового мы не узнали. И не узнаем. Посмотрите, к чему мы пришли: слова, слова, слова. Арестовано более полусотни человек, заподозрен десяток высокопоставленных лиц, высказана тьма предположений, а результаты равны нулю… Я так бы и назвал все это дело: «Заговор предположений»… Пора кончать сей затянувшийся и глупый спектакль…
В этом же духе министр составил рапорт и самому императору, все еще находившемуся вне стен Парижа. Характерно, что точка зрения герцога Отрантского не изменилась и после того, как был наконец разыскан и арестован Мале. И, к вящему удивлению господина Дюбуа, главу заговора не стали даже допрашивать; Фуше сразу же отправил его в тюрьму Ла Форс.
Когда Дюбуа осмелился спросить о причине этого, Фуше повертел у него под носом какой-то бумажкой.
— Вот предписание императора: не делать лишнего шума и не толочь воду в ступе. В особенности если это касается лично Мале…
Предписание императора было изложено его министром не вполне точно. Но вдаваться в излишние подробности перед своими подчиненными министр не стал.
12
Получив 10 июня письмо префекта Дюбуа о доносе Лемуана, Наполеон испустил грязное ругательство.
Мало ему этой проклятой Испании… Но беда никогда не приходит в одиночку!
Он тут же отправил письменные распоряжения военному министру и министру полиции. Потребовал, чтобы действовали молниеносно и радикально, но осторожно. Нельзя было будоражить общественное мнение, но и нельзя было оставлять в столь опасное время очаг возможного пожара.
Каково же было изумление императора, когда он прочитал ответную реляцию Фуше!
Господин герцог Отрантский с олимпийским спокойствием вещал: никакого заговора не было и нет, все это плод не в меру разгоряченного воображения префекта полиции, старающегося ради своей карьеры. «Можно ли дать название заговора, — вопрошал Фуше, — подобным проискам, в которых нельзя обнаружить ни истинного вождя партии, ни сообщников, ни способов исполнения, ни собраний, ни переписки?»
Вот те на! Ни истинного вождя, ни сообщников, ни способов действия, ни переписки! Да ведь все это лежит прямо на поверхности — и вождь, и сообщники, и собрания, и фальшивые декреты, и планы действий, и многое другое! И не видеть этого может только слепой, сумасшедший или изменник! Что же вы, господин Фуше, ослепли? Нет. Сошли с ума? Таким, как вы, это не угрожает. Значит, ступили на путь измены?..
Наполеон уже давно сам обманывал себя. Он давно не верил Фуше, он уволил было его в отставку, но… Словно рок толкал его к этому очевидному проходимцу, он без конца спускал ему такое, за что другого давно бы уничтожил. Но всему на свете есть предел. Кажется, пробил и ваш час, господин Фуше…
Однако и на сей раз император отложил расчет. Сейчас было не до этого. А главное, немного остыв, он понял: в рассуждениях Фуше есть доля истины. При нынешних обстоятельствах нельзя подымать шум, возбуждать людей, сеять подозрения. Нужно «попридержать вожжи», иначе… Иначе может произойти разное.
Ничего. Он расправится с ними со всеми чуть позже.
Пока он дал свое «добро» линии поведения Фуше.
И тот «попридержал вожжи». Дело было прекращено.
Заподозренных и скромпрометированных сенаторов так и не тронули. Многих арестованных освободили, других по прошествии года выслали под надзор полиции.
Демайо и Мале также не стали судить. Их просто «до новых распоряжений» оставили в тюрьме Ла Форс.
13
И снова Наполеон в своей прекрасной столице.
Снова его встречают бурным восторгом, Париж иллюминирован еще пышнее, чем год назад, а очередной день рождения императора справляется с еще большей помпой, чем предыдущий.
Но это уже не радует усталого властелина. Конечно, всеобщее преклонение и видимость всенародной любви ему по-прежнему нужны как воздух, они забавляют и отвлекают его, словно игрушка ребенка, без них жить было бы много труднее. Но теперь он относится ко всему этому чуть-чуть иначе, чем прежде. Глаза его стали зорче, ум критичнее. Он видит многое из того, что раньше старался не замечать.
Да, он, кажется, стал знать цену этой «преданности» и «любви». Его окружение, все те, кого он столь щедро осыпал золотом, титулами и званиями, — завистники и враги. И к числу их относятся не только Ожеро или Массена — о них он знал всегда; нет, сюда входят и его братья и сестры, и Ланн, и Жюно, и Мармон, и даже Мюрат. Каждый из них считает себя недооцененным и обойденным, каждый радуется любой неудаче императора, стремится ее углубить и расширить. А эти сенаторы, «государственные люди», эти мерзавцы, вчерашние изгои, которых он возвысил, облагородил, обогатил, сделал людьми?! Они бездумно предали его и без всякой нужды упали в объятья к этому бесноватому Мале, не догадываясь, что в случае победы Мале первыми бы угодили на виселицу. Почему происходит все это? Почему люди действуют себе во вред? Зачем подрубают сук, на котором сидят? Наполеон не раз задумывался над этим. И всегда стремился найти какую-то частную причину, не желая признаться себе, что есть причина общая, постоянная и неотвратимая — вечное свойство человеческой натуры. Поражаясь, что его окружению все мало, что новоиспеченные принцы, маршалы, сенаторы и камергеры, получая сотни тысяч, рвутся к миллионам и в погоне за ними готовы перегрызть друг другу горло, он словно забыл, что и сам был абсолютно таким же — от миллионов рвался к миллиардам и топил в крови Европу, стремясь прибрать к рукам новые владения и доходы. Ради упрочения своей власти он ведь был готов идти на любое преступление, любую подлость, идти бестрепетно и без сомнений — он не раз уже доказал миру это. Достаточно вспомнить армию, брошенную на гибель в Египте, расстрел ни в чем не повинного герцога Энгиенского, высылку в малярийные болота, на «сухую гильотину», сотен людей, обвиненных в преступлении, к которому они не имели ни малейшего касательства… Но он не любил вспоминать об этом. Среди текущих дел его и сейчас беспокоила малоприятная проблема, имевшая подловатый привкус. Чтобы сравняться с «легитимными» монархами, ему обязательно нужно было создать свою династию. А Жозефина не может иметь потомства. Он любил Жозефину — насколько вообще мог любить, — он был привязан к ней, несмотря на ее былую неверность. Но его властолюбие не знало преград. Если своих родственников и маршалов он женил и разводил, сообразуясь лишь с политическими выгодами, то и в своей личной судьбе считал возможным исходить только из этого. Мысль об усыновлении племянников, которой он какое-то время тешил жену, давно отпала. Что могли значить племянники «узурпатора» в глазах европейских потомственных монархов? Втайне он понимал: даже если бы Жозефина могла подарить ему наследника, такой «подарок» ничего бы не изменил. Матерью его наследника должна стать только принцесса из старинной императорской или королевской фамилии. Только так род Бонапартов мог возвыситься до Габсбургов, Бурбонов или Романовых. Жозефиной же приходилось жертвовать. Она знала это и была безутешной. Но он не собирался ее утешать. Он размышлял, на ком лучше остановить свой выбор. И, между прочим, нет-нет да и снова возвращался к мысли о том, что, как и прежде, союзником Жозефины в противостоянии его планам является не кто иной, как вездесущий Фуше…
