Рудольф Баландин - Охота на императора
В 9 часов 30 минут казнь окончилась; Фролов и его помощники сошли с эшафота… Барабаны перестали бить. Начался шумный говор толпы… Трупы казненных висели не более 20 минут… На эшафот вошел потом военный врач, который, в присутствии двух членов прокуратуры, освидетельствовал снятые и положенные в гроб трупы казненных… Гробы были помещены на ломовые телеги с ящиками и отвезены под сильным конвоем на станцию железной дороги для предания тел казненных земле на Преображенском кладбище.
…Конные жандармы и казаки, образовав летучую цепь, обвивали местность, где стоял эшафот, не допуская к нему подходить черни и безбилетной публике. Более привилегированные зрители этой казни толпились около эшафота, желая удовлетворить своему суеверию — добыть "кусок веревки", на которой были повешены преступники».
Либеральный журналист Г.К. Градовский (1842—1915) вспоминал о том, что он увидел в этот день из окна:
«Вокруг колесниц… неумолчно били барабаны и взвизгивали флейты… Дикий тамтам и свист заглушали предполагаемые обращения к народу, уничтожали дар слова и приглашали на ужасное зрелище. Спешите, сбегайтесь смотреть, как мы толпой, вооруженные будем издеваться над беззащитными и станем душить их, не щадя и женщины. Редкое зрелище, пожалуйте, назидательное убийство против убийства; не пропустите случая, останетесь довольны…
— Христос вовсе не был против казни, — разъясняют их преосвященства. — Ведь Христос — Бог; ему все возможно, но он не хотел уклониться от суда и казни; а не уклонился — стало быть, признал ее уместной и полезной…
Ужасная процессия промелькнула быстро; но я хорошо видел их. Желябов держался гордо, уверенно. Кибальчич, изобретатель разрывных снарядов, казалось, был занят какой-то глубокой думой. Перовская была спокойна и смотрела поверх толпы, как бы желая избегнуть назойливых взглядов и неприятного любопытства. Остальные два осужденных, Рысаков и Михайлов, видимо, пали духом, точно опустились. Была еще одна, обреченная на казнь, но ее спас случай — ожидавшийся младенец» (как известно, спасение ее было в том, что она провела мучительные недели в каземате, была истощена, родила там, у нее тут же отобрали ребенка, и вскоре она умерла).
Приведем свидетельство В.И. Дмитриевой (1860—1947). Она входила в группу, связанную с «Народной волей», позже стала писательницей, вошла в партию эсеров, а затем сотрудничала с большевиками. Естественно, ее симпатии были на стороне государственных преступников.
«Пришло утро казни. Холодное, сумрачное утро… Сухой треск барабанов, тяжелый скрип позорных телег, молчаливая толпа, недоумевающие, или равнодушные, или озлобленные лица… Я стояла в толпе на углу Невского и, кажется, Надеждинской улицы. Я видела их… Они прошли мимо нас не как побежденные, а как триумфаторы — такою внутренней мощью, такой непоколебимой верой в правоту своего дела веяло от них… И я ушла с ярким и определенным сознанием, что их смерть — только великий этап на путях великой русской революции…
На следующий день,., в какой-то газете, литератор Аверкиев дал гнусное и циничное описание последних минут героев первого марта… Холопствующая печать злорадствовала вокруг эшафота и упивалась описанием предсмертных судорог Софьи Перовской, а в то же время люди, бывшие на месте казни, что когда полумертвый Михайлов дважды срывался с петли (прибавляя при этом, будто у палача от волнения дрожали руки), то часть солдат громко требовала его помилования и — "налево, кругом, марш" — была отправлена под арест. Те же очевидцы сообщали, что в толпе в разных местах возникали драки: били и тех, которые злорадствовали и издевались над ними. Смутные были дни и смутные настроения, а в общем преобладали растерянность, недоумение и темный страх».
Наконец, обратимся к опубликованным в 1913 году воспоминаниям Л.А. Плансона — офицера лейб-гвардии казачьего полка:
«Некрасивое и несимпатичное, молодое, безусое лицо Рысакова было мертвенно-бледно, болезненно отекшим, и в его маленьких, трусливо бегающих глазках читался животный страх пойманного зверя, доходивший до ужаса…
Желябов сидел спокойно, стараясь не показать волнения, несомненно владевшего им всецело; он держался не без известного достоинства… На тонком же, хотя немолодом, изжелта-бледном, как бы восковом, но красивом породистом лице Перовской, окаймленном повязанным на голове светлым платком, бродила тонкая, злая, деланая усмешка, а глаза презрительно сверкали, когда она смотрела на толпу, окружавшую платформу…
На второй платформе слева сидел Михайлов, и его большая, грузная фигура с довольно симпатичным лицом чисто русского, простонародного типа, казалась огромной по сравнению с сидевшим рядом тщедушным Кибальчичем-Кибальчич сидел скромно и тихо на своей позорной скамье, смотря куда-то в пространство, впереди себя, поверх голов толпы, и на его застывшем лице нельзя было прочесть ни страха, ни гордости, ни презрения, ни следа другого чувства, которое могло волновать его в подобную минуту; это было лицо ученого философа, решавшего в эту минуту какую-нибудь сложную проблему…
Настроение толпы в огромном большинстве ее было явно враждебное к цареубийцам и, во всяком случае, недружелюбное. Из толпы нередко при прохождении нашей процессии кричали что-то озлобленными голосами, грозили кулаками со свирепым видом и злобно сверкали глазами». (Хороший пример христолюбивого русского православного сердобольного народа. Ради них и убивали царя? Страшное заблуждение террористов!)
«Толпа… зверски хотела расправиться самосудом с двумя какими-то женщинами, которые были повинны лишь в том, что слишком явно выразили свои симпатии к цареубийцам.
…Пройдя к углу Надеждинской и Спасской, мы заметили стоявшую на тумбе возле фонаря какую-то уже немолодую женщину, скромно одетую, но в шляпе и интеллигентного вида.
Когда платформа с цареубийцами поравнялась с тем местом, где она стояла, и даже немного миновала его, так что преступники могли видеть эту женщину, она вынула белый платок и раза два-три успела махнуть им в воздухе.
Нужно было видеть, с каким диким остервенением толпа сорвала моментально несчастную женщину с ее возвышения, сразу смяла ее, сбила с головы ее шляпу, разорвала пальто и даже, кажется, раскровенила ей лицо. Если бы не немедленно подскочившие полицейские и кто-то из нас, офицеров, от неосторожной поклонницы цареубийц не осталось бы ничего, кроме истерзанного трупа. И то нам не без труда и борьбы удалось вырвать ее из рук озверевшей толпы, которая пробовала скалить свои зубы и на нас…
Второй совершенно аналогичный случай произошел уже недалеко от места казни… Точно так же какая-то молоденькая на этот раз женщина, стоя на тумбе и держась одной рукой за столб у подъезда, вздумала свободной рукой помахать в виде приветствия проезжавших цареубийц. Также в мгновение ока она очутилась в руках толпы, без шляпки, с растрепанными волосами, с расстегнутым пальто, с глазами, наполненными безумным ужасом. Также не без труда удалось вырвать ее из рук толпы-зверя и внести ее в подъезд, куда толпа еще долго продолжала ломиться с криками и бранью…
Уже давно я и другие офицеры обратили внимание на то, что Рысаков как-то особенно начал беспокоиться, ерзать на своей скамейке, пожимать плечами и наклонять свою голову то к одному, то к другому плечу… Наконец, на поведение Рысакова обратил внимание один из бывших тут людей арестантского вида… Он подошел вплотную к Рысакову и спросил, что с ним.
На это Рысаков заявил ему, что у него сильно зябнут уши, и попросил спустить имевшиеся в надетой на нем шапке наушники.
Человек арестантского вида не без некоторой иронии улыбнулся и, показывая рукой в сторону Семеновского плаца, к которому мы подъезжали, сказал с долею цинизма:
— Потерпи, голубчик! Скоро и не то еще придется вытерпеть…
Когда печальное шествие приблизилось к высоко торчащей над площадью виселице, обе платформы с цареубийцами и своим собственным конвоем подъехали к боковой стороне помоста и остановились около устроенной там лестнице, по которой отвязанные от сидений преступники один за другим взошли на помост и были поставлены в одну линию, каждый под приготовленной для него петлей, имея по-прежнему связанные назад руки и лицом в сторону площади, где уже толпилась многотысячная толпа, едва сдерживаемая полицией и жандармами…
Когда к Михайлову подошли палачи, то он не дал им взвести себя на поставленную лестницу, как бы брезгуя их услугами, и, несмотря на закрытое балахоном лицо, слегка лишь поддерживаемый одним из палачей под локоть, сам решительно и быстро взошел по ступеням лестницы на верхнюю ее площадку, где позволил надеть на свою шею петлю.
И в тот момент, когда из-под ног была выдернута лесенка и Михайлов должен был повиснуть на веревке, последняя не выдержала его тяжести, оборвалась… и огромная грузная масса с высоты двух с половиной аршин грохнулась с шумом на гулкий помост…
