Жорж Ленотр - Повседневная жизнь Версаля при королях

Королева во время публичной трапезы обычно ничего не ест и лишь смотрит на мужа; он же, как истинный потомок Бурбонов, не ограничивает себя лишь корочкой хлебца. Вслед за дебютом ему подают еще шестнадцать блюд: тут и индюшачьи потроха в бульоне, и сладкое мясо в папильотках (то есть приготовленное завернутым в промасленную бумагу), и молочный поросенок на вертеле, и бараньи котлетки, и телячья голова под острым соусом… Затем появляются четыре вида закусок, и не какие-нибудь редисочки или хитро свернутые ломтики колбасы, как нынче, а куски телятины, филе молодого кролика, холодные индюшата, телячьи поджилки; за ними следуют шесть жарких, два основательных салата и шестнадцать легких — из овощей, яиц и молочных продуктов; и наконец на десерт — дивные фрукты: виноград, гранаты, груши, необыкновенного сорта вишни, и т. д. и т. п. Четыреста каштанов и сорок восемь кексов завершают трапезу…

Разумеется, Людовик XVI не обязан одолеть всего, просто ему предлагается широчайший выбор любимых яств. Конечно, «представление» такого количества блюд было делом длительным и очень утомляло из-за постоянного снования прислуги; кроме того, оно сопровождалось возмутительным воровством. Все знали, что блюда, к которым никто не притронулся, наверняка будут переправлены на съестной рынок Сердо, где к вящей выгоде офицеров Мундшенкского ведомства королевский десерт всегда шел нарасхват. Это и составляло для причастных к этому ведомству служащих всех рангов и специальностей специфическое материальное преимущество.

Боясь утомить внимание читателя темой королевских застолий, мы с сожалением отказываемся от дальнейшего смакования подробностей, при том, что наши архивы дают возможность добраться до наимельчайших. Ученый, дерзнувший на исследование в этом направлении, должен заранее смириться с равнодушием широкой публики. Но те, кто влюблен в Версаль (а такие встречаются), с восторгом обнаружат в его работе как раз недостающие обычным путеводителям детали. И, опираясь на точные факты, они теперь смогут живо вообразить себе ту сугубо частную, семейную жизнь, что протекала в прекрасном дворце вплоть до момента насильственного изгнания его владельцев.

Последний день Версаля

Когда 5 октября 1789 года около четырех часов пополудни из окон замка были замечены первые шеренги женщин, ведших за собой парижский люд на приступ, огромный дворец охватило смятение. Внезапно стало очевидно, что построенная для престижа и пышных церемоний «твердыня монархии» не в состоянии выдержать осаду, и доступы в нее абсолютно не защищены.

К наступлению ночи парижане уже завладели большим двором и сгрудились у изящных и хрупких решеток. Толпа все нарастала. Она затопила огромную площадь и все видимое пространство. Малейшего усилия колоссальной орды было достаточно, чтобы дворец с неизбежностью пал ее жертвой.

Его защитниками оставались лишь предназначенный для парадов гарнизон, половина гвардейской роты, подразделение швейцарцев и часть фландрского полка. Несколько входов были срочно забаррикадированы, и двери, что не двигались на своих петлях со времен Людовика XIV, впервые оказались заперты.

Поступавшие извне новости были ужасны. Выяснялось, что к первой толпе восставших плотной и решительной колонной прибывает весь парижский люд, а за ним движется со своими пушками Национальная гвардия. Ощетинившись штыками, палками, пиками, яростно толкаясь, беспрестанно растущая людская масса наполняла воздух дождливого вечера угрожающим гулом. В нем сливались резкие выкрики, брань, ружейные выстрелы и угрозы в адрес «Австриячки».

Оба министерских крыла замка уже захвачены; в их окнах то и дело появлялись бородатые мужские физиономии, жуткие мегеры с голыми локтями и мясники в холщовых колпаках. Все они вопили и грозили кулаками золоченым балконам, античным бюстам и аллегорическим статуям благородных фасадов Мраморного двора.

В торжественных залах дворца, обычно таких прибранных и чинных, царят суматоха и смятение, словно на какой-нибудь большой фабрике, где внезапно вышли из повиновения все машины. Вдоль восхитительной галереи растерянно бродят перепуганные господа и дамы; встречаясь, они вполголоса обмениваются новостями: «Что слышно?» — «Министр внутренних дел де Сен-При и управляющий замка де ла Тур де Пен кинулись в ноги королю, умоляя его укрыться в Рамбуйе». — «И он согласился?» — «Нет, отказался». — «Что же он говорит?» — «Ничего».

Вынужденный внезапно прервать охоту (за ним специально посылали), король по возвращении заперся у себя и не хочет выходить. А королева? Она колеблется, но ни за что не оставит мужа. В Зале мира, от которого начинаются ее апартаменты, придворные дамы Ее Величества ждут приказаний — они устроились на табуретах, на краешке столов для карточной игры; несколько свечей еле освещают зал.

А штурм все нарастает… Он уже бьется о стены замка. Время от времени острием пики он настигает поставленного у дверей солдата или гвардейца, похищает его, разоружает и раздирает в клочья… И тогда доносится победный крик, тут же поглощаемый неумолчным и монотонным шумом этого людского океана.

В зале «Бычий глаз», в парадной комнате короля и в соседнем с нею Зале совета (его окна как раз высятся над беснующейся толпой) собрались вместе королевское семейство, министры и советники по особым делам. Тысячи соображений — и никакого решения. Измученный король то и дело покидает собрание и запирается в своем кабинете, чтобы прийти в себя. Он словно оцепенел; с ним говорят — он не отвечает.

В полночь появляется Лафайет;[182] он успокаивает осажденных, он уверяет, что «все будет хорошо»: его национальные гвардейцы заняли посты у дверей, и ночь должна пройти спокойно, он берет это на себя.

Действительно, толпа снаружи рассеивается, разбиваясь на отдельные кучки; изнуренные, вымокшие под дождем люди тащатся по улицам в поисках укрытия. Министерские корпуса набиты телами спящих — они здесь всюду: на ступенях лестниц, в кухнях, в больших залах. Кто не нашел себе места внутри, растянулся на грязной мостовой… Вместе с сырой, студеной ночью на Версаль опустились глубокая тишина и покой.

Король отпускает придворных: его одолевает сон. Уже два часа ночи; придверники в галерее объявляют, что королева удалилась в свои покои. Все уходят, двери затворяются, свечи гаснут.

Войдя к себе и несколько успокоившись, Мария-Антуанетта советует двум придворным дамам лечь поспать. Но те не подчинились: усевшись вместе с двумя горничными друг против друга в кресла у дверей, они вчетвером будут дежурить всю ночь. В прихожей на карауле стоит гвардеец де Миомандр.

Медленно текут нескончаемые часы. На рассвете одна из женщин улавливает звук шагов — сначала во Дворе принцев, потом на переходе, что ведет от улицы Сюринтендантства во двор замка. Кто это? Патруль, наверное? В тот же миг дверь прихожей распахивается. «Спасайте королеву!» — кричит гвардеец и тотчас захлопывает дверь.

Страшный шум, крики, стук падающих тел, смятение… Замок захвачен: маленькая решетка во Дворе принцев оказалась открытой… Кто это сделал, когда, с какой целью? Это навсегда останется тайной. Бунт взвивается вверх по мраморной лестнице, лавиной вваливается в Зал гвардии, резные двери под ударами разлетаются вдребезги.

Разбуженная королева вскакивает с постели, пробегает по комнатам, что отделяют ее покои от зала «Бычий глаз», натыкается на закрытую дверь, стучит, зовет, кричит свое имя… Но к чему заново излагать всем известные, рассказанные во всех исторических книгах события?

По счастливой для любителя путешествовать в глубь времен случайности (весьма не частой в нашей стране, где все так непрочно!) отделка той самой части замка, где произошли первые столкновения, за двести лет почти не изменилась. Вот та украшенная золоченым орнаментом дверь, возле которой упал де Миомандр (ему, к счастью, удастся оправиться от ран); а вот другая — возле нее тревожно бодрствовали придворные дамы королевы; а вот просторная комната самой Марии-Антуанетты, вот узкая дверь, через которую она выбежала, вот два низеньких кабинета — тут пробегала она на пути к «Бычьему глазу»; по этому паркету ступали ее босые ноги, этот дверной запор теребила ее дрожащая рука… Через окно (его не было в 1789 году) можно видеть узкую лестницу, ведущую к переходу на уровне антресолей — по нему Людовик XVI бросился королеве на помощь. И наконец, вот мраморная лестница, вот приемные короля, Зал мира, галерея — здесь с той поры, по существу, ничто не изменилось, несмотря на череду «улучшений» и «усовершенствований».

Сохранился и балкон парадной комнаты короля; здесь утром 6 октября появился вместе с королевой Лафайет, отсюда он обратился к народу со странным заверением: «Королева безмерно удручена зрелищем происходящего. Она была обманута и обещает, что впредь это не повторится. Она любит свой народ и клянется заботиться о нем так, как Христос печется о своей Церкви…» Стоящая тут же королева плакала — от волнения или стыда? Дважды она вздымала руку, призывая небо в свидетели искренности своей клятвы. Как, должно быть, при этих публичных извинениях, произносимых от ее имени человеком, которым она гнушалась, обливалась кровью ее гордая душа!